Хоккенхаймская ведьма

– Они осквернители! – Кричал тот молодой, что подбегал к столу. – А вы их покрывать надумали! Видим мы, что вы на их стороне!

– Стоите, злобой дышите, – спокойно продолжал Волков, как будто не слыхал его, – безнаказанностью своей упиваетесь. К справедливости уповаете, а сами бабёнку свою освобождать пришли, знаете уже, что она в навете уличена, так вы пришли, чтобы её от наказания заслуженного освободить.

– Она не врёт, они брали её, как шлюху, а она достойная женщина! – Не унимался молодой.

– Она в навете уличена! – Заорал кавалер. – Какая же она достойная?

Она вдову оболгала, под костёр её подвести хотела, и на палачей моих клевещет. В чём же достоинство её? Нет у неё достоинства!

– Так вдова шлюха! У неё под подолом весь город был! А может и не только город, – многозначительно заметил один из горожан.

– Так шлюх лечат позорным столбом и плетью, а не костром как ведьм. – Волков сел на лавку. – В железо вас брать не буду, но не надейтесь, что грубость ваша без наказания останется, о случившемся я доложу прелат-комиссару отцу Ионе, и всем остальным отцам из комиссии доложу, и бургомистру вашему тоже, они решат, что делать с вами дальше. Ступайте.

– Ступайте? – Заорал молодой. – Ступайте? Вы не отдадите для суда своих людей?

– Ступайте. И благодарите Бога, что не в железе в подвал идёте, а по домам своим. – Повторил он холодно.

Оружие горожанам вернули и выпроводили их вон. И только тут кавалер глянул на Сыча и его помощников. И взгляд его, их не обрадовал. А Брюнхвальд и вовсе не поленился подойти к ним и сказать слова такие, что лица помощников Сыча стали кислы.

Кавалер сидел и тёр висок, вздыхал, ещё раз сожалея о том, что сопляк его не ударил, и приступил к делу. А так всё могло хорошо получиться.

Вольфганг Веберкляйн был милым и вежливым юношей, служил он четвёртым писарем при магистратуре города. Ночь, проведённая им в холодной тюрьме, его наставила на путь истинный. Запираться он и не думал. Говорил всё охотно и честно. Писари не успевали за ним писать.

Со слов юноши, к нему пришла Магда Липке, просила написать донос, а он отказался, так как боялся. Она стала сулить деньги, и говорила, что это дело праведное, так как вдова Вайс шлюха, а сыну Магды Липке жениться надобно на хорошей невесте, что выгодно для семейного дела, а он ходит к вдове-шлюхе. Не иначе она его приворожила. А шлюху вдову уже предупреждали. И слова ей постыдные прилюдно говорили. И за космы её уже драли на рынке. В том числе драла и Марта Кройсбахер, толстая жена фермера, что сидит сейчас здесь. А шлюха Вайс всё не отказывалась от распутства своего. И чужих мужей до себя пускала. И тогда женщины собрали деньги и дали ему два талера. И говорили, что она ведьма, что она мужчин привораживает. Поэтому молодой писарь и согласился писать донос.

Марта Кройсбахер жена фермера и Петра Раубе жена столяра его слова подтвердили. Говорили: Всё так. И все указывали на Магду Липке как на зачинщицу. А та сидела в дорогом разодранном платье, прятала в него срам свой, без чепца, с распущенными волосами. И глядела на всех люто. И ни в чём не сознавалась. Отпиралась и лаялась. Её показания уже и не были нужны, но кавалера она злила, даже спокойного Брюнхвальда раздражала злобой своей и непреклонностью.

– Последний раз говорю тебе, – спрашивал её Волков, – признай ты, что навет твоя затея?

– Ложь всё, и суд твой не праведный, – говорила злая баба заносчиво, – и холопы твои осквернители.

Волков вздохнул и сказал писцам:

– Идите в трактир, дел сегодня нет у вас больше. А вы, Карл, писаря и этих двух баб в крепкий дом ведите. На сегодня всё.

Он дождался, пока все покинут помещение, там остались только Сыч, два его помощника, Магда Липке и он.

– Сыч, – подозвал кавалер.

– Да, экселенц, – Сыч быстро подбежал к нему.

– Глянь на улице, нет ли кого из тех горожан, что приходили спасать бабу эту. – Произнёс Волков тихо.

Фриц Ламме кивнул и бегом кинулся к двери. Выскочил наружу.

Его помощники притихли, не знали чего и ожидать. Поглядывали на рыцаря с опаской. А вот Магда Липке почувствовала беду, она ерзла на лавке, куталась в обрывки одежды, тоже на кавалера пялилась. А кавалер был невозмутим. Ждал Сыча.

Сыч вернулся и сказал:

– Нет, никого вокруг, простой люд по делам ходит, и всё.

Тогда кавалер встал и подошёл к женщине:

– Зря ты злобствовала и упрямствовала, злобы твоей не боюсь. А упрямство твоё тебе боком выйдет.

– Зря мой сын тебя не ударил, жалею о том, – с ненавистью произнесла женщина.

– И я о том жалею, много бы я денег с вас взял бы, если бы он меня ударил, а потом руку я бы ему отрезал. – Он чуть помолчал и добавил. – Сыч, берите её ещё раз, видно понравилась ей первая собачья свадьба, раз второй добивается. Только чтобы не орала она, чтобы тихо всё было. А ты так и скажешь потом мужу и сыновьям своим. Скажешь, что я, Иероним Фолькоф велел второй раз тебя брать. Пусть знают, псы, как людей моих без разрешения моего трогать. И как руку на меня поднимать. Слышал Сыч, постарайтесь, сделайте, чтобы ей понравилось.

– Всё сделаем, экселенц, – оскалился Фриц Ламме, – уж не забудет.

Баба смотрела на Волкова с лютой злобой, а когда он повернулся, она плюнула ему в след, непреклонная. А Сыч стянул её с лавки и пнул в бок. Стал одежду с неё срывать. Баба стала биться, выкручиваться. Помощники кинулись ему помогать. Может и не хотелось им больше этой бабы теперь, да разве откажешься, когда господин велит.

Волков остановился и подозвал Сыча к себе:

– Как закончите с ней, в подвал её отведёте, ко мне придёшь.

– Да, экселенц.

– Палку мне хорошую найди, крепкую.

– Найду, экселенц, – обещал Сыч.

Он проводил рыцаря до двери и запер её за ним.

Вернулся и рассказал о неприятном деле святым отцам, рассказал всё, как было, кроме того, что оставил сегодня Магду Липке с Сычом и его помощниками, оставил умышленно, в назидание. И о том рассказал, что дело с наветом решено, писарь и три бабы виноваты, сам писарь и деве бабы вину полностью признали, а одна, зачинщица, злобствует, и вины нет признаёт.

Он готовился к тому, что отцы в ужас придут, от того, что горожане в насилии палача обвиняют, а отцы не пришли в ужас. Были спокойны. Не поверили они горожанам. А отец Николас сказал:

– Так всегда и бывает. Коли у осуждённой есть покровители, так они, греха не боясь, всегда противодействуют.

– Да, так всегда и бывает. Не впервой нам. – Заверил отец Иоганн.

– Завтра вынесем приговор поутру, – сказал Отец Иона, – хворь моя, слава Богу, отошла, сила во мне есть, вынесем приговор праведный. Послезавтра проследим о его исполнении, поглядим казнь, в обед помолимся, а после обеда и отъедем дальше.

– Казнь? – Удивился кавалер.

– Так не до смерти конечно, серебро возьмём, а все виновные будут кнутом биты у столба. – Сказал отец Иоганн успокоительно.

– Языки, – добавил отец Николас.

– Ах, да, – вспомнил отец Николас, – конечно. Ещё усечение языка за навет положено.

– Усечение языка? – Вслух думал Волков. – Немилосердно, как бабам да без языка?

– А по-другому нет сил бороться со злоязычием. – Говорил отец Иона, вздыхая тягостно, – у нас на пять доносов – четыре навета.

– Клевещут людишки друг на друга, хотя клевета и большой грех, а всё равно клевещут. – Соглашались святые отцы.

– А вы молодец, – хвалили его попы, – с делом быстро управились, и мятежников усмирили.

– Будем писать отцу Иллариону, что довольны вами, господин рыцарь. – Говорил отец Иона, изнывая в ожидании обеда. Глазами ища мальчишку, что кушанья подаёт.

А время уже подошло, им стали подавать еду на стол. Волков заказал себе еду, как положено – постную.

В плохом настроении после простой еды, он валялся раздетый и босой на своей кровати, опять читал письмо от отца Семиона. Когда пришел Сыч и постучался в дверь, Волков велел войти, не вставая с кровати, он спросил: