Страница 5 из 12
Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:
– Я понял тебя. Не бей меня.
Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.
Прозвучал тусклый, больной голос:
– Имя?
– Мое? – торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.
Прокуратор сказал негромко:
– Мое мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.
– Иешуа, – поспешно ответил арестант.
– Прозвище есть?
– Га-Ноцри.[43]
– Откуда ты родом?
– Из города Гамалы, – ответил арестант, головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.
– Кто ты по крови?
– Я точно не знаю, – живо ответил арестованный, – я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец…
– Где ты живешь постоянно?
– У меня нет постоянного жилища, – застенчиво ответил арестант, – я путешествую из города в город.
– Это можно выразить короче, одним словом – бродяга, – сказал прокуратор и спросил: – Родные есть?
– Нет никого. Я один в мире.
– Знаешь ли грамоту?
– Да.
– Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
– Знаю. Греческий.
Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.
Пилат заговорил по-гречески:
– Так это ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:
– Я, доб… – тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, – я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.
Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким столом и записывавшего показания. Он поднял голову, но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.
– Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, – говорил монотонно прокуратор, – а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.
– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.
Наступило молчание. Теперь уже оба больные глаза тяжело глядели на арестанта.
– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно, – за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.
– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь в желании убедить, говорил арестованный, – ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты, бога ради, свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.
– Кто такой? – брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.
– Левий Матвей,[44] – охотно объяснил арестант, – он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии,[45] там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, – тут арестант усмехнулся, – я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово…
Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.
– …однако, послушав меня, он стал смягчаться, – продолжал Иешуа, – наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мною путешествовать…
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:
– О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем! Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!
Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата.
– А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, – объяснил Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: – И с тех пор он стал моим спутником.
Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома,[46] лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.
Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном ершалаимском солнцепеке[47] стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом и какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать.
– Левий Матвей? – хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.
– Да, Левий Матвей, – донесся до него высокий, мучающий его голос.
– А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?
Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил:
– Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.
– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?[48]
И тут прокуратор подумал: «О боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше…» И опять померещилась ему чаша с темной жидкостью. «Яду мне, яду…»
И вновь он услышал голос:
– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.
Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова.
Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.
Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом бритом лице его выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волей и вновь опустился в кресло.
Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова.
– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе.[49] Гроза начнется… – арестант повернулся, прищурился на солнце, – …позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.
43
Иешуа Га-Ноцри. – Иешуа – арам. «Господь – спасение»; такое же написание имени «Иисус» дано у Фаррара. Га-Ноцри означает «из Назарета» (Назарет – е в р. «цветущий»; город в 45 км от Хайфы, родной город Иисуса Христа, по Евангелию, Мк, 1, 9; Ио, 1, 45); Булгаков вслед за Барбюсом (Иисус против Христа. М.; Л., 1928. С. 124) называет родиной Иешуа Гамалу (город в горной седловине в 5–6 км на с.-в. от Тивериадского озера), но в другом месте Иешуа назван «нищим из Эн-Сарида» (арабск. название Назарета). Противоречие это объясняется разногласием источников. // На булгаковский образ Иешуа, помимо канонических Евангелий, более всего повлияли Фаррар, Ренан и апокрифическое евангелие от Никодима. С Фарраром связана пластика деталей, разговор о разрушении храма и др.; с Никодимом – стремление Пилата спасти Христа, полемика с иудеями; с Ренаном – неясность происхождения Иешуа, совершенное отсутствие догматики, элементы анархического коммунизма в проповеди Иешуа, противопоставление учения Иешуа «отцам греческой церкви», «латинским схоластикам» и даже современной «официальной церкви» (Р е н а н Э. Жизнь Иисуса. СПб.: Изд-во Н. Глаголева, б/г. С. 9 и 159) (ср. слова Иешуа: «Эти добрые люди… все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время»). Однако, в отличие от Ренана и Барбюса, Иешуа изображен Булгаковым как Мессия, Сын Божий.
44
Левий Матвей. – Прототипом Левия Матвея является евангельский Левий, сын Алфея, один из 12 апостолов и автор первого Евангелия (ок. 42 г.), бывший до встречи с Иисусом Христом сборщиком податей (мытарем) в Капернауме (см.: Мк, 2, 14–16; Лк, 5, 27–29).
45
Виффагия – а р а м. «дом незрелых смокв» (смоква – инжир); селение близ Иерусалима у Елеонской горы, откуда, по Матфею (21, 1), началось последнее шествие Христа в Иерусалим.
46
Гипподром – ипподром, построен Иродом Великим в подражание римлянам; статуи языческих богов, украшавшие ипподром, должны были оскорблять иудеев. ‹Ниже› ипподром назван старым русским словом «ристалище»: для стиля Булгакова характерно такое сочетание редких иноязычных написаний с их русскими эквивалентами (калиги – сапоги, легат – наместник, кентурион – офицер и др.).
47
…на… безжалостном…солнцепеке… – Образы Солнца и Луны имеют у Булгакова символические значения, причем роли и значения их по-разному распределены по тексту. В романе Мастера доминирует Солнце: оно отмечено 26 раз, тогда как Луна – только 13. Допрос и суд, мучительная казнь совершаются под «безжалостными» лучами «ершалаимского» солнца, и только когда трагедия совершилась, появляется Луна, но и она уже не может дать покоя больной совести Пилата. В романе о Мастере Луна появляется 68 раз, а Солнце – только 11 (и 7 раз еще упомянуто). Луна связана с мистическими силами и событиями – с темой распятия и Пасхи (непорочного жертвенного агнца), праздником полнолуния, полетом Маргариты, явлением Мастера, видением И. Н. Понырева. Солнце связано с душным и роковым для Берлиоза вечером, с неутешительным для поэта Рюхина рассветом, с пробуждением поэта Бездомного в сумасшедшем доме… // Булгаков был знаком с лунарными и солярными мифами (во всяком случае, в пределах брокгаузовской энциклопедии), но, помимо того, он и сам в жизни своеобразно и чутко реагировал на эти светила: «Больше всего я ненавижу солнце, громкие человеческие голоса и стук», – говорит повествователь в рассказе «Красная корона»; «Подолгу простаивал Булгаков у окна, не отрывая глаз от объекта своих наблюдений: луна имела для него особенную какую-то притягательность» (Ч у д а к о в а М. Архив М. А. Булгакова. С. 132).
48
Что такое истина? – Этот вопрос, выражающий фундаментальную проблему онтологии и гносеологии, задает Пилат Христу (Ио, 18, 38). Здесь он выражает презрение прокуратора к «бродяге», осмелившемуся рассуждать об истине.
49
Елеонская гора (от г р е ч. олива, маслина) – Масличная гора близ Иерусалима, на которой были масличные сады. Гефсимания (а р а м. жом, пресс для маслин) – место у подножия Елеонской горы за Кедроном (ручьем, текущим за восточной стеной Нижнего Города). В эти места, согласно Евангелию, любил удаляться Христос со своими учениками. Описание Гефсимании у Булгакова напоминает Фаррара. Гефсиманские ворота (позднее – ворота св. Стефана) – в восточной стене в сторону Гефсимании.