Лик

Мы с Саванной мгновенно переглянулись. Я увидел, как низко опустились её рыжие брови. Нам понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что звук исходил из закрытой кухни. Мы подошли к ней и притаились: нам были видны только тени двух тел, слишком близко находящихся.

— Тувья, ты же знаешь, что это неправильно.

— Но ты нужна мне, Джейн.

Я увидел, как Саванна раскрыла рот и почти забыла, как дышать. Только одна-единственная жилка забилась на её вспотевшем лбу. Затем наступила тишина, но ненадолго — звуки медленных поцелуев сменили её.

— Что здесь происходит? — Саванна распахнула дверь, даже не предупредив меня. Перед глазами очутилась картина Джейн, присевшей на кухонный стол, у неё слетел набекрень один рукав футболки, и этот самый Тувья держал её за это плечо и аккуратно целовал. Стоило же моей подруге раскрыть дверь, и Цукерман, и мужчина, фамилию которого я уже забыл, испуганно застыли на месте. Кажется, время на считанные мгновения остановилось, пока лицо Тувьи не пронзила гримаса гнева:

— А вы что тут делаете?!

— Тувья… — робко вступилась Джейн, моментально вернув рукав футболки в прежнее положение. Она слезла со стола и, тяжело дыша, пыталась оправдаться. — Саванна, милая.

— Не хочу и слышать! — она плакала. Плакала и злилась, горела ярчайшим пламенем.

— Сейчас сюда придёт папа, не кричи, дорогая.

— Пусть приходит! Пусть он видит это, а я… я не могу вас видеть!

— Милая! — бросилась к дочери мать, но Саванна отскочила и молнией пронеслась по коридору в сторону двери. Я, недолго думая, побежал за ней и успел услышать:

— Флеминг, пожалуйста, не преследуй меня. Поверь мне, всё будет хорошо, завтра вернусь, — успела сказать она, даже не смотря в мою сторону и содрогаясь от рыданий. Она выскочила за дверь, легко, как грациозная кошка или… волчица. Она оставила дверь открытой, и я мог видеть, как по длинной узкой улице несётся, насколько хватает сил, фигура в расстёгнутом плаще, а её волосы развеваются от ветра. Я не мог послушаться Саванну и рванул вслед за ней, оказываясь под покровом ночи, когда вокруг едва горели фонари, и на улице не было ни души. Я бежал, и мне оставалось совсем немного, чтобы между мной и Саванной было три или около того метра, но она вскрикнула страшным, почти истерическим голосом:

— Отстань, Флеминг! Жди меня дома, — второе предложение она выкрикнула чуть спокойнее, и это подействовало на меня отрезвляюще — я остановился в центре дороги. Я долго глядел за тем, как мчалась впереди Саванна, как заплетались от усталости её ноги, как она вдруг упала, а потом быстро поднялась и, спотыкаясь, бежала дальше. Вскоре она скрылась за поворотом.

Я стоял на середине дороги под покровом ночи почти полчаса, не двигаясь.

На следующий день никто из нас не получил от Саванны никаких вестей. Так было и на следующий после него день. Спустя трое суток полиция признала её без вести пропавшей.

* Lanvin — французский бренд одежды.

Красный перец

— Флеминг.

Я не мог пошевелиться, меня будто к чему-то привязали.

— Флеминг.

В ответ я промычал что-то невнятное, пока мои глаза были закрыты, а движения — невозможны.

— Флеминг, уже очень поздно, — прозвучало в тот самый момент, когда я стал аккуратно поднимать тяжёлые веки, пытаясь понять, кто же так настойчиво старался меня разбудить. Ещё тогда, когда вокруг все расплывалось, как в тумане, я заметил взгляд печальных серых глаз, маминых глаз. Она нависла над моей кроватью, жалостливо глядя на мои неудачные попытки проснуться. Мне было достаточно вида этой тоски, чтобы вскочить с кровати, отбросив одеяло, и вылететь в коридор, где я едва не столкнулся с отцом, спешившим на работу. Он был уже одет и только поправлял рукава костюма, ослаблял ультрамариновый галстук и приглаживал светлые волосы.

— Доброе утро, Флеминг. Увидимся после школы, — сказал он на бегу, в очередной раз опаздывая на такси, которое, как обычно, ждало его возле нашего дома.

— Привет, пап, — сухо вымолвил я и, прежде чем за мной выбежала моя мама, скрылся за поворотом длинного коридора, залетел в ванную комнату, лихорадочно запершись на шпингалет. Теперь никто не мог меня потревожить, и я был один на один со своими мыслями. Во рту была безжизненная сухость, в нос ударял запах недавно использованных очистителей для ванны. Зеркало над раковиной безупречно блестело, и только мое напряжённое лицо с бившейся жилкой на лбу портило общую картину. Сердце тоже меня подставляло, периодически бросаясь вскачь, и я осознавал, что в любую же секунду мог упасть от неожиданного головокружения.

Я смотрел на себя в зеркало, на хмурого, на потрёпанного себя, тяжело дышал, опёршись руками об идеальную раковину, а перед глазами вставала та самая квартирка. Такая сумрачная, которая должна была быть неуютной, но оказавшаяся совершенно тёплой, светлой даже при отсутствии достаточного количества ламп. Там всегда было невероятное смешение запахов, много пара в крохотной кухоньке, куча вещей и минимум пространства. А ещё там был чердак с посредственным видом на дорогу и дома, но были там и фигурки, и белый медовый чай, и аромат цветочных духов, который, наверняка, сейчас уже испарился.

Прошло уже больше трёх дней, и только сейчас полиция решила действовать. Идиотские законы, идиотская система.

— Чёрт! — я ударил кулаком по раковине и моментально сморщился от боли. — Чёрт, чёрт, чёрт! — забарабанил я, насколько мне хватало сил, и с каждым разом боль будто отступала. Я тогда не думал о том, что потом мои руки будут украшать синяки, я не думал о том, что будет после. Я думал лишь о том, что же произошло, и я отказывался в это верить.

— Флеминг, открой, пожалуйста! — до меня донесся голос матери по ту сторону двери. Я не хотел показывать ей всё то, что со мной происходило. Ведь теперь из зеркала на меня смотрел разъярённый, ещё более взлохмаченный я. Я не плакал, как слабак, а горел от злости. Мне вдруг захотелось с одного размаху разбить это стекло к чертям. Хорошо, что я сдержался, вновь услышав просьбы матери. Я устало провёл рукой по лицу и высушенными губами прошептал сам себе:

— Всё будет хорошо. Или она вернётся сама, или я найду её.

Мне было достаточно ещё нескольких секунд, чтобы умыться водой из крана, поплескать её на помятое лицо, вдохнуть воздуха полной грудью и, наконец, отворить дверь матери. Она едва не бросилась ко мне с объятиями, похожая на встревоженную птицу, у которой забрали птенца. Что-то всё же остановило её, и она впала в ступор. Возможно, что-то в моём болезненном взгляде, моей молчаливости и недвижимости. Она испуганно озиралась по сторонам, видимо, пытаясь найти следы какого-то преступления, но тут было чисто: только я и мысли. Лишь кулаки, которые жгли нестерпимой болью, начавшие покрываться пятнами, свидетельствовали о том, что что-то было.

— Я пойду в школу, мам, — сказал я тихо, глядя ей прямо в глаза. В любое другое время я бы стал утешать мать, просить её успокоиться, когда видел, что брови её лезли на лоб, серые глаза были распахнуты до невозможности, а сердце билось так, что я норовил его услышать. Сейчас утихомирить нужно было меня, но я не нуждался в чьей-либо помощи, мне только было нужно вынырнуть из ванной и вернуться в свою комнату.

Отец ушёл, мать, кажется, оставила меня в покое и теперь где-то застыла, стихла, а я опять очутился в завешанном плакатами и рисунками помещении с большими окнами, выходившими на центр городка — каменную серую площадь с пышными фонтанами и деревянными скамьями. Солнце ярко слепило прямо в комнату, отчего приходилось жмуриться, пока я не догадался закрыть окно кофейными занавесками. Вмиг стало темнее, и меня окружила одна большая тень, как дома у Цукерманов.

Чёрт.

Подумав об этом, я тут же сдёрнул занавески одним движением руки, вернув комнату в царство солнечных лучей. Ткань полетела на пол, образовав кучу мятого полотна. Кровать моя ещё не была застелена, и складывалось впечатление, что всё утро я потратил на то, чтобы развести в собственном доме беспорядок. Хотя мне было всё равно. Даже тогда, когда я бросил короткий взгляд на часы, показывавшие половину девятого, что значило — я уже как четвёртый день опаздывал в школу.