Ленты Мёбиуса

В доме засобирались.

Пока Емеля, потерявший своё недавнее умиротворение, нервно пытался застегнуть куртку, Анна шепнула брату:

– …А чего он без шапки?

– Так что, что без шапки?!

– К корове, к коровушке ведь пойдёт.

– Ну?!

– Стельная она. Нельзя.

– Дура! – Он выхватил из рук сестры приготовленную верёвку и выскочил на улицу.

Серёга глянул на Емелю и улыбнулся, всё так же улыбаясь, поднял приставленный к стене дома, принесённый с собой, колун и поиграл им.

Они медленно пошли к двери, ведущей во двор. Уже совсем рассвело, а из-за леса поднялся красноватый глаз солнца, слегка порозовивший снег.

– Второй нож забыл, – спохватился Емеля.

– Пошли. Свой имею.

Когда вошли во двор и остановились перед хлевом, Емеля, делая на верёвке петлю, сказал решительно:

– Ударю всё же я. Там тоже надо умеючи. Другой череп проломит, убьёт на раз и кровь не выбежит. Надо по месту, оглушить…

– …Ладно.

Емеля открыл дверь в хлев, пахнуло навозом, теплом коровы. Корова, до этого спокойно лежавшая и размеренно жующая жвачку, испуганно вскочила. Отступила от двери сколько могла, натянув цепь.

Бычок был отделён от коровы дощатой перегородкой. Он входил в силу и тоже посажен на цепь.

В отличие от коровы телёнок доверчиво подошёл к переодетому в Аннину куртку Емеле; съев предложенный хлеб, благодарно лизнул руку.

– Ну и рога. Бояться надо, – успел сказать Серёга, когда Емеля затягивал на них верёвочную петлю.

…И как только затянул, – бычок… недовольно вздёрнул головой, отступил назад, почувствовав натянутую Серёгой верёвку, запрыгал из стороны в сторону, не жалея себя, забился головой и боками в стенку хлева и перегородку, из которой задней ногой вышиб доску. …Перепуганная корова шарахалась от людей, пытаясь развернуться, рвала из стены цепь; подняв хвост, видимо, от переживаний, хлопко клала на пол жидкие лепёшки.

Емеля, поймав момент, с трудом расстегнул на шее бычка цепь. Испуганно… придушённо выдавил:

– Тащим… Давай тащим скорее…

…Бычок сначала сопротивлялся, падал на колени передних ног, крутил головой, стараясь скинуть верёвку. Но как только переступил порог двора на улицу, присмирел, пошёл пословно. Его, видимо, ошарашило. Он никогда не видел снега и, выйдя из полутёмного двора, ослеп от поразительного белого света.

Сразу за домом начинался часто гороженный штакетником, защищающий гряды от кур забор. Первый пролёт его для удобства был снят на зиму. Вот к одному из трёх свободных столбов и привязали бычка.

Телёнок, стоящий к западу мордой, уже наворотил от страха, запачкав задние ноги; пахло свежим …тёплым навозом. Емеля, чтоб не слепило солнце, подошёл немного боком и не сильно ударил…

Телёнок упал на колени передних ног – точно так же, как падал только что, когда сопротивлялся. Завалившись на бок, откинул голову назад. Серёга воткнул в шею нож почти по самую рукоять, ловко орудуя, перехватил горло.

Бычок пролежал пару секунд неподвижно, потом неожиданно дёрнулся и рывком поднялся на ноги. Замер. Так и стоял… осоловело глядя куда-то мимо людей. Из глубокой резаной раны на шее телёнка тонкой струйкой декоративного фонтана, быстро окрасив снег, лилась кровь. Снег таял от горячего, зернисто набухал.

– У него здоровья на троих! – почти крикнул Серёга.

Емеля молчал.

– Слушай, Емеля?! Это кровь! Я читал, кровь полезна. Тёплая когда. Стакан! Стакан давай! – Он помедлил немного, ища взглядом по сторонам. …Ничего не найдя, махнул рукой на застывшего столбом Емелю: – Да ну! – Подступил к телёнку и подставил под льющуюся кровь пригоршню, набрал. Выпил одну… Вторую… После третьей его начало рвать… Согнувшись в приступе, он успел отойти от телёнка несколько шагов.

… Из соседского дома, хлопнув дверью на тугой пружине, вышла моложавая женщина с полным, перегнетающим её на одну сторону ведром.

– Какой ужас, какой ужас, – заторопилась она, увидев страшную картину.

Женщина не пошла к помойке, выплеснула содержимое ведра на снег тут же.

– Страсть какая! Страсть какая! – повторяла она, не в состоянии сдержать в себе слов; вернулась в дом, снова хлопнув дверью.

…Емеля стоял в оцепенении, словно это из его горла, уже намочив ворот рубашки, текла … липкая кровь. Почему-то вспоминалась ему в эти секунды всегда весёлая с внуком бабушка Мария, которая пролежала парализованной пять лет почти без движения.

Очнулся Емеля, когда Серёга размашисто подошёл к бычку и обеими руками толкнул его в бок.

– Падай давай! Всё у тебя там хорошо сделано.

Телёнок упал, конвульсивно дёрнул задней ногой несколько раз и замер.

Пока Серёга оттирал снегом запачканные в крови руки и лицо, Емеля снял с рогов бычка петлю, отвязал верёвку и собрал по привычке, как вожжи. …Вдруг с силой пнул по столбику.

– Вот! Тебя ещё не было – поставили! Смолина не гниёт.

– Чего?

– С сероточки. Видишь как изукрашен!

И действительно, столбик, комлевой отвалок сосны, с четырёх сторон был изрезан «ёлочкой вниз» настолько сильно, что своей формой напоминал толстый брус или бетонную сваю. Надрезы на столбике, зарубцевавшиеся, залитые смолой, затёртые, походили теперь на большие стрелки.

– Но это только со старых сероточек долго стоят, – продолжал Емеля. – А с новых, где с кислотой гнали, – гниёт. У них в нутрях всё кислотой сожжёно. …Пойду, что ли, куртку на фуфайку обменяю?

Серёга, ничего не ответив, поднял воротник полушубка, закурил, сунул руки в карманы, чтобы нагрелись. Емеля посмотрел на него, мельком глянул на жёлто окрашенные навозом отпечатки копыт, начинающиеся от двора, и пошёл в дом. Надо было принести полотенце и ведро с горячей водой. В ведре этом мужики будут ополаскивать ножи и руки.

Уже ошкурали и выпустили кишки, а сбой был отнесён Анне на жаркое, когда к Емеле с Серёгой подошёл худощавый, больной на вид старик. Подошёл он не тропкой, а через огороды, видимо, срезая путь. Старик был чисто выбрит, на носу его сидели очки с толстыми зеленоватыми линзами, очень похожими на донышки гранёных стаканов. На голове у старика богатая меховая шапка, на ноги обуты громоздкие валенки с галошами, на худых плечах висит почти такая же, как при забое была на Емеле, только не излизанная скотиной, женская куртка.

– Труд на пользу! – неожиданным для него баском пробубнил старик.

– Спасибо! Как не на пользу! – ответил Серёга. Он дошкурал последнюю, отрезанную по коленному суставу, ногу и положил её на снег. Не споласкивая, вытер руки об измызганное белое полотенце, висящее на столбике. – Ну всё – теперь только разрубать. Обкурим это дело! Бери! – протянул одну сигарету старику.

– Благодарим! – оживился тот, снял рукавицы; прикуриваясь от зажженной Серёгой спички, жадно затянулся несколько раз и выпустил дым.

– Что, Иван Иванович, всё не помер? – спросил Емеля.

– Не помер. Пока земля держит. Так ведь оно… врач сказал несколько месяцев, – ответил тот, растирая лицо свободной от сигареты ладонью.

Не старый ещё, почти одногодка Емеле, подростком уехал из деревни, никогда не появлялся на родине и только недавно вернулся, больной.

…Пахло ростепелью. Солнце вошло в силу, грело; осевший снег натяжелел; с крыши дома наперебой капало. Немного в стороне от мужиков жадно, шумно рвали внутренности, вываливая наружу их содержимое, две аккуратные, как с картинки, серые лайки и Емелин чёрный пёс. На телевизионной антенне, высоко поднятой над домом на тонком длинном столбе-мачте, не спокойно, с перебранкой, ждали своей очереди ворóны.

…Туша телёнка лежала на расстеленной шкуре. Все четыре ноги-обрубка, оставленные только до колен, были оттянуты в разные стороны – так удобнее выпускать кишки – и за вбитые в землю колья привязаны верёвкой. Кое-где, от телячьей крови, снег протаял до земли, оголив молодую траву.

Иван Иванович докурил, достал из кармана маленькую, с несколькими сломанными зубьями гребёнку, стянул с головы шапку и, расчёсывая жидкие волосы, прервал молчание: