Ленты Мёбиуса

Алёше вид дома напоминал клоуна из цирка, клоуна с грустным лицом, когда тот плачет.

Утром Алёша встал с восходом солнца – «приранился», – как говорит Анна. Шума дождя не слышно. Тишина. Кажется, что со времени, как упали первые, ещё радующие капли, прошла целая жизнь. За окном всюду свежие краски. Лёгкой, стелющейся по земле дымкой нарождается туман. Весь неоглядный лес курится множеством невидимых изб…

«Вот и новый день. Новая страница жизни, как говорит Серёга», – подумал Алёша и принялся затапливать русскую печь.

Только-только солнце скинуло свой красный наряд и оторвалось от леса, не прошло ещё и получаса от пробуждения Алёши, как он заметил входящего в калитку Емелю, который, как солдат, прошагал по двору, громко хлопнул входной дверью, простучал кирзовыми сапогами по веранде, на перекошенном полу коридора …видимо, поскользнулся, – и открыл дверь в избу.

– Что не весел, голову повесил?! – сказал, ещё не видя Алёши. – …Печь топишь? – правильно. Уважаю. Я тоже люблю по утрам вот так же у устья посидеть, покупаться в тёплом дыхании мамки. – Он протянул руки к огню, словно они замёрзли.

Алёша внимательно наблюдал за Емелей.

– Погода! – сказал тот очень громко и оглянулся назад.

– Погода.

– Но теперь ничего, прояснело. …Эх-хе-хе.

– Эх-хе-хе-хе-хе, – повторил Емеля через несколько секунд, разглядывая фотографии на стенах. – Эх, Лёшка, пропадаю! А давай-ка, Алексей Георгиевич, поедем на рыбалку на ночь. Ты как, готовый к такому делу?

– Давай.

– Только погодим. – Он присел на корточки, и Алёша заметил, что глаза его засветились. – Вот только наносной воде дадим убежать и мусор унести. Это нам несколько дней на подготовку. Сеток, правда, всё одно не поставишь – илить будет, рыба не пойдёт. Но мы её обманем! На рогатки ловить будем.

…Выплыли из деревни в тумане. Над водой он бежит, поигрывает, а на берегах лежит неподвижно. Сквозь пелену тумана едва различимы прибрежные кусты, похожие сейчас на далёкие горы или на огромных животных. Туман настолько густ, что, бывает, не сразу поймёшь, куда править, и кажется, что Емеля повернул обратно. Иногда приходится огибать травяные островки и отмели. Лодка почти неслышно разбивает водную гладь, задевает своими бортами и дном речную растительность, и каждая травинка шепчет: «Привет! Привет!» Весло погружается в воду с тихим мелодичным звуком, образуя при этом маленькую убегающую назад воронку. Иногда весло стукается о борт лодки, и этот звук кажется слишком громким, но он сразу поглощается особой тишиной тумана. В ведре, стоящем у Емели за спиной, побулькивают живцы – маленькие колючие окуньки, которых наудил Женька. …Нет-нет и донесётся откуда-то с быстрины говор реки, занятой своим делом, или вдруг совсем недалеко ударит крупная щука.

Емеля не начинает разговор, молчит, улыбается в бороду и молчит. В лодке сидеть без движения холодно, Алёше поневоле приходится подёргивать плечами. Он то и дело опускает ладонь в воду: тёплая, как парное молоко. «А может, молоко? А берега кисельные», – придёт в голову. Зачерпнёт горсть воды, поднесёт к самым глазам, будто так не видно: нет, не молоко. Лодка слегка покачивается из стороны в сторону, покачивается и Алёша. Голова и плечи его опускаются, расслабляя мышцы. …Незаметно закрываются глаза, туман обволакивает всё тело и несёт куда-то на своих крыльях. Сон, утренний сон обнял ласково.

– …Ну что, выспался?! – крикнул Емеля, и Алёша чуть не выпал из лодки, до боли вцепившись пальцами в борта.

– Во! Я уже давно дожидаю, скоро ли ты вывалишься да искупаешься, примешь утренние процедуры! Пора, парнёк, рогатки ставить! Это ж надо так заснуть. Молодость проспишь! Но ничего, не выпал, в нашу породу.

Алёша всё ещё не пришёл в себя, хлопает испуганно глазами. Тумана нет. Лодка от криков Емели, от его смеха, качается. В глазах Алёши качается голубая поверхность воды, вся в зелёных лопушках, в белых лилиях. На поверхности воды качается искажённое волнами, идущими от лодки, отражение солнца, уже слегка поднявшегося над лесом. С одной стороны реки – сосновый бор, с другой – полянка. Густо пахнет травой, на нарядах которой начинают подсыхать украшения росы.

– Гляди, какая луговина! Широкие Пожни, наши с Аней сенокосы. В своё время из-за них с другими воевали, а теперь зарастают. Их ещё капустниками зовут. Капусту здесь ростили. Видишь, в своё время отняли у природы, а теперь природа обратно вертает. Кончилась аренда.

– От Широких Пожен и ставить начнём. Самолучшие места. Промой глаза, да гляди как рогатки настораживают. Прокорм будет. …Ну, Лёшка, хоть сладко приснилось?

– Как будто мы в облаках плывём, а с обеих сторон от нас чудесные животные кивают нам головами…

…В обед на небе появилась туча.

Емеля встал в лодке, поглядел на тучу из-под ладони и сказал уверенно:

– Грибная! Тата раньше на сенокосе такую увидит и приговорит: «Не бойтесь, робята, это-о хле-еб-ные морока». Давай, Лёшка, позаботимся сами о себе. Ищи куст погуще, спрячемся под него, хоть не всякая капля с лёту… – Он стал грести, разгоняя лодку и глядя вдоль по реке. – Где-то тут черёмуха стояла, моя старая знакомая. Лёшка! Ягод наедимся, даров природы!

И действительно, уже через пару минут Емеля так умело направил лодку по самому берегу, что они оказались под защитой старой, нависшей над рекой черёмухи, все ветки которой отяжелели от никем не тронутых спелых ягод.

Емеля смело встал в лодке прямо в гущу веток и, нахваливая, ел ягоды, срывая их поочередно то одной, то другой рукой, стараясь выбирать самые крупные. Несколько сплюнутых косточек застряли у Емели в бороде, но он не замечал этого. В воздухе чувствовался терпкий запах потревоженной черёмухи. Алёша боялся вставать в лодке, и ему достались только те «дары природы», до которых он смог дотянуться. Сладкие, с своеобразным вкусом, напоминали они что-то из детства.

Алёша, придерживаясь за борта (лодка от возни Емели качалась), запрокинул голову и посмотрел вверх, где местами от ягод чернело. Сквозь небольшое окошко в листве увидел тучу. Тёмная, она уже закрыла собой солнце (и краски вокруг потускнели), но солнце всё-таки выглядывало из-за неровных краёв отяжелевшего облака. Казалось Алёше, что сейчас солнце пронзит тучу лучами, прорвётся сквозь намокшую вату. …Пошёл дождь, сначала редкий, потом зашумел. Вот они остывшие солнечные лучи, прошедшие сквозь намокшее облако. Летят к нам дождинками. А река во множестве, вразнобой, открывает маленькие ротики, чтобы проглотить капли…

– Эх! Хороша черёмуха. Люблю! Рот вяжет, хоть лишнего не скажешь. – Емеля, наевшись, сел. – Запомнил, Алексей Георгиевич, которые твои рогатки?

– Чего?

– …Твои, говорю, рогатки с одничками, тата ещё ладил. Не боись, с моими не спутаешь, у меня подписаны. – Голос Емели приглушало шумом дождя. Стало свежее. – Кто-то в детстве велел подписывать. И у меня на каждой рогатке, на ручке, буква «П» вырезана. Ты будешь себе делать – букву «А» вырезай.

Емеля помедлил немного и продолжил:

– А ты заметил, что нитку на рогатку восьмёркой накручивают, знаком бесконечности? – И замолчал, видимо слушая дождь.

…Алёша задумался: и в самом деле, капроновую нитку или леску, чтоб они не путались, не слетали, накручивают восьмёркой на оба конца рогатки. Вспомнил Алёша, что, когда цепляют живца, поводок из проволоки надо вставлять ему под жабру так, чтоб вышел в рот…

– А живцу не больно? – спросил.

– Как не больно? Живое. Конечно, больно. Я ещё в детстве эту науку узнал. Я тогда на рыбалку с татой готовился, рогатки делал и вот ножом ноготь на большом пальце сорвал. Наполовину. Половина сходит, половина вновь нарастает – живое место, болючее. …Дней через пять поехали мы с татой: он – с сетками, я – с рогатками. Стали сетку ставить, и мне ячеёй за ноготь зацепило. Как я закричал! Заревел! А как больно! А лодка разгон взяла, сетка тянет. …Не знаю, как и стерпел.