Страница 1 из 2
Шепот Тонущего Города
Первое объятие
Спустившись по ступеням стазьоне Санта Лючия, я жадно втянул ноздрями сырой холодный воздух. Точно так: запах мерзлых водорослей в самом деле пробуждал в душе тоску по общему дому и тем временам, когда наш общий предок мог причислить себя к хордовым – если бы нуждался в самоидентификации. Поднявшаяся из пучин Атлантида приняла в свои объятия сразу, как только острая морда скоростного поезда уткнулась в платформу.
Щедро разбавленный кофе был единственным развлечением в те полтора часа, что оставались до начала курсирования vaporetto. За черной лентой Канала Гранде мшистое яйцо купола Сан Симеоне Пикколо покоилось на тонких колонных ножках, потерпев поражение в своих попытках плюхнуться в темные воды и упасть на дно, где и положено пребывать Атлантиде. Впрочем, густой туман и предрассветная тьма были отличными соучастниками, скрывая от редких ранних прохожих не только новые планы бегства, но и их собственные тела. Проворностью и изяществом угрей в таких условиях видимости хвастались лишь ragazzi, выгружавшие из маленькой лодки тяжелые коробки – бутылки свежего молока для вокзального кафе.
Этим февральским утром речь шла отнюдь не о легендарном nebbia – тумане, густом настолько, что Иосиф Бродский, выходя из дома за сигаретами, прорубал в нем своим телом коридор, по которому же возвращался в свои апартаменты. Его вязкая дымка походила скорее на легкую шапку пены твоего бокала латте макиато. В этой пене терялись пузырьки-острова, утыканные шпилями церквей и колоколен, столбами, увенчанными золотыми львами, обшарпанными домами с разинутыми ртами ставен, лиственничными столбами, поднимающимися из лазури вод. Где-то за туманом возвышался из вод перевёрнутый остов базилики Сан-Джорджо-Маджоре. Утренняя сырость, холод и ранний час заточали туристов в спальнях, и первый vaporetto, прибывший на станцию Сан Заккария, был до отказа забит угрюмыми венецианцами. Привычно лавируя в лабиринтах улиц, огибая редкого завороженного путешественника, итальянцы спешили на работу, в школы, университеты и прочие учреждения, которые меньше всего ожидаешь встретить здесь.
Узкие петли улиц были пусты. Путь лежал к маленькой площади Campo Bandiera e Moro, туда, где втиснулась между домами церковь Сан-Джованни-ин-Брагора. Светало, и редкие венецианцы, вывалившись на улицу из утроб домов, шли теми же закоулками. Повсюду следами побоища виднелись свидетельства неблагодарности человеческого существа нетленной красоте этих мест. Безобразными бесформенными телами были разбросаны по островам мусорные пакеты и мешки. Иные подставляли зимнему ветру свои выпотрошенные внутренности, раскиданные по fondamenta1; иные, покорившись тому же ветру, висельниками покачивались на ручках домов и острых решетках оград. Эта картина тлена, впрочем, не затмевала общего фона – нерушимой, вечной красоты, что, кажется, неподвластна ни времени, ни этому самому тлену. В целом же это выглядело гораздо более эстетичнее (если в свидетельствах извечно эгоцентричного бытия человека может быть эстетика), нежели вполне типичное утро в зловонной пасти московского Левиафана.
Не имея поддержки в лице прекрасной Ариадны, я, впрочем, успешно преодолел несколько лабиринтов, добравшись наконец до Сан-Джованни. Маленькая пустынная площадь перед скромной церковью, миниатюрностью своей словно компенсирующей свое величие, примечательна сыгранной ролью в мировой культуре. Именно здесь, на Campo Bandiera e Moro, более трех веков назад увидел свет болезненный недоносок. Родители новорожденного, решив, по-видимому, что сын протянет едва ли несколько дней, приняли решение спешно крестить малыша в Сан-Джованни-ин-Брагора. Именно в этой церкви годы спустя будет служить известный всему городу il prette rosso2, появившийся на свет раньше срока. Рыжеволосый пастор навсегда прославил и в спешке данное ему имя, и маленькую древнюю церковь, и родной город, и саму жизнь человеческую. Священника-недоноска звали Антонио Вивальди.
Ранним утром в отелях, съемных квартирах, хостелах, бывших палаццо и углах, хоть сколь-нибудь пригодных для проживания, еще спят те полчища саранчи, родина которых – Японские острова. Позже, когда туман рассеется, а гондольеры продерут глаза и прочистят глотки, они усеют своими телами фондамента и калле, пьяцца и кампо, загрузят собой черные гробы гондол и заполонят все обозримое пространство до тех пор, пока не просадят кровно заработанные иены, и тогда им на смену прибудут новые, еще не насытившиеся полчища. До тех пор же, пока многочисленные траттории и остерии не сварили первый кофе, город предстает в истинном своем свете. Венеция утром напоминает все города мира – и не похожа ни на один из них. В этот час город принадлежит молчаливым и незаметным его хозяевам, венецианцам, в остальное время моллюском скрывающимся в раковинах ставень и прячущимся рыбой за корягами извилистых улиц. Венецианцы бегут, словно желают насытиться воздухом города до тех пор, пока на улицах не показался турист и не вдохнул его весь без остатка. Матери, браня своих bambini, спотыкаясь тащат их, ухватив за цветные рюкзаки. Мужчины с помятыми лицами, словно стремящимися компенсировать обилие гладких масок, цаплями выхаживают с мусорными мешками. Хохоча пробегают по узким мостам озорные ragazzi. Мнутся у дверей домов растерянные заспанные негры. Столица морей, потягиваясь, садится на край кровати и бросает первый взгляд в окно.
С одного из сотен мостов, некогда носивших забытые ныне имена, открывается вид на узкий коридор канала Рио ди Сан Лоренцо. Здесь над нефритовой поверхностью вод свисает, точно готовый к спуску подвесной мост из фантазий сэра Уолтера Скотта, колокольня храма Сан Джорджо деи Гречи. Воздвигнутая пять сотен лет назад греками для греков, Сан Джорджо деи Гречи выглядит прорисованным, тяжеловесным фрагментом картины города, написанной в импрессионистской технике раздельного мазка. Эти touches divisées плавных волн, парящих в небе жирных чаек, ярко-зеленых крыш тратторий, стоящих рядом, карнавальных масок, красных подушек плывущих мимо гондол словно наделяют здание церкви некой светимостью и необычайной легкостью восприятия. Лишь накрененная колокольня выбивается из общей картины, словно Прекрасноволосый Харальд, объединив Норвегию, победоносно вонзил свой меч в землю. Греческая коммуна не могла бы лучше отметить место своего духовного триумфа на венецианской карте.
Воинство Святого Марка
Пьяцца Сан Марко в полдень – ковчег, плывущий по нефритовой глади Адриатики. Любой зверинец мира мечтал бы заполучить в свою коллекцию гомункулов, пернатых и тварей, стерегущих покой Святого Марка. Торжество частиц, размеров и форм, торжество жизни в ее хаотичном движении на прямоугольной сковороде пьяццы тщательно оберегает все сущее, порожденное стараниями Хроноса. Прячутся в тумане, затаившись в облаках, огнегривые львы. Лапы их распростерты над островами, и в глади вод отражаются их мудрые беспокойные лица. Не это ли лица Святого Евангелиста? В смятении парят львы над тонущим ковчегом, ибо грешники, равно как и праведные, суть части одного бесконечного тысячелетнего маскарада, и отделить плевела от зерен мешают пестрые маски, мечущиеся по площади и расползающиеся по островам. Тихое хлопанье их крыльев убаюкивает Евангелиста, почивающего в соборе Сан Марко. Сотни лет назад его, лежавшего в Александрии, обманом вывезли купцы, спасая нетленные мощи Марка от второй смерти. Сарацины, уничтожавшие кресты в пользу полумесяца, не смогли ничего противопоставить предпринимательской хитрости героев-пройдох, чьи имена – Буоно и Рустико – сохранила для нас ненасытная Лета. Ровно тысячу сто восемьдесят семь лет назад, в этот день, в гавань вошло судно, в трюме которого среди свиных туш лежал покойный Евангелист. Благоговение венецианцев затопило улицы, и Святой Марк был спешно назначен новым небесным покровителем города; в том же темпе молодая bella ныряет в прохладные простыни нового ухажера, в то время как кровать другого недавнего счастливчика еще остывает от жара ее тела. Святой Феодор был отправлен в вечную отставку – видно, в вопросах небесной протекции иерархия играет ту же роль, что и в сферах политических и любовных игр. Теперь глаза крылатого льва, несуществующего в природе, пробегают по пьяцце, нефритовым волнам и строкам книги, где начертана всего одна фраза: «Мир тебе, Марк, мой Евангелист». Потомки Рустико и Буоно льстят себе надеждой подмазаться и к адресату, и к адресанту, поскольку полагают, что приютили мощи первого и хранят верность второму. Однако в своем стремлении обрести Pax Veneziana они не замечают, что автор недаром дважды указал имя получателя, и строка, столь возлюбленная ими, содержит еще приписку «Tibi et igni»3
1
Набережная (ит.)
2
«Рыжий пастор» (ит.)
3
«Тебе и огню» (лат.). Выражение, эквивалентное фразе «после прочтения сжечь».