Страница 30 из 50
Ранние поселенцы-креолы прозвали это место Пейн-Корт – «не хлебным», потому что в то время здесь был центр меховой торговли и очень бедный рынок сельскохозяйственных товаров.
Теперь все изменилось. На дороге, обсаженной платанами и липами, Чарльз и Джексон то и дело видели фермерские телеги и фургоны, нагруженные яблоками или мешками с зерном. Они объехали двух фермеров, которые гнали стадо свиней, наполнявших воздух пронзительным визгом и характерной вонью.
Вскоре показались крыши домов и висящий над ними серый смог.
– Ты смотри, в Сент-Луисе не дыши слишком глубоко, – посоветовал Джексон. – Они тут столько понастроили литейных заводов, кожевенных фабрик, мукомольных мельниц и всего остального, что от дыма дороги не видать. Наверное, американцам плевать, что они могут насмерть задохнуться, если это делает их богатыми.
День был ясным и холодным. Чарльз чувствовал себя прекрасно. Боль от побоев уже ослабевала, а в цыганском пончо было тепло и уютно. Его первое впечатление от Джексона оказалось верным – этому человеку можно было доверять. Возможно, через несколько недель он все-таки воспрянет духом, даже если для этого придется проскакать до самой Индейской Территории.
Они ехали к шумному центру города, мимо старых каменных креольских домов, окраинных хижин и более новых, наполовину бревенчатых строений с голландскими дверями, построенными большой немецкой общиной. Деревянная Нога сказал, что в Сент-Луисе живет около ста пятидесяти тысяч человек.
На Третьей улице уже был слышен грохот фургонов и крики грузчиков на набережной, которая тянулась на полторы мили. Когда Джексон сунул Чарльзу в руки свернутые рулончиком банкноты, раздался гудок парохода.
– Я пойду присмотрю товары, а ты пока купи себе зимнюю одежду. И нож. И винтовку, какая понравится, да патронов побольше. Не скупись, бери сколько надо. Там, куда мы отправляемся, магазинов не будет, так что тебе вряд ли понравится, когда ты встретишь отряд бешеных шайеннов, а у тебя патронташ пустой, потому что ты решил сэкономить один цент. О… – он усмехнулся, – сигар себе тоже купи, ты же их так любишь. Мужчина в прериях нуждается в маленьких радостях цивилизации. А зимние ночи ужасно длинные.
Он махнул рукой, повернул налево за угол прямо перед чьей-то повозкой и исчез.
Десять минут спустя Чарльз уже выходил из табачной лавки на Олив-стрит с тремя деревянными ящичками под мышкой. Он положил их в старую седельную сумку, которую ему дал Джексон. Все, кроме одной.
Когда он зажигал сигару, то увидел, что по другой стороне улицы размашистой походкой идет офицер, имени которого он не знал, но видел его в казармах Джефферсона. Едва дыша, Чарльз замер со спичкой в руке, пока огонь не обжег пальцы. Офицер свернул за угол, не обратив на него внимания.
Чарльз выдохнул, отбросил погасшую спичку и потер о штанину обожженные пальцы. Потом наконец закурил сигару и заметил, что к большому двухэтажному зданию на углу Олив-стрит подъехала телега. Ярко-красная надпись на огромной вывеске, прибитой на уровне второго этажа, чтобы было видно с обеих улиц, сообщала, что это «Театр Трампа в Сент-Луисе».
Телега была нагружена некрашеными досками. Пузатый возничий в черной шляпе с заколотыми спереди полями привязал поводья к коновязи и вдруг, уже отходя, ни с того ни с сего с силой хлопнул старую лошадь по бедру. Эта ничем не объяснимая жестокость заставила Чарльза нахмуриться. Пусть возничий и казался мрачным, но дурное настроение его не оправдывало.
Толстяк вошел в дверь с табличкой «СЛУЖЕБНЫЙ ВХОД», что-то прокричал уже внутри, потом снова вышел и начал стаскивать доски из телеги. Выражение лица при этом у него было такое, словно он ненавидел не только свою работу, но и весь мир.
Из театра вышел черный кот и подошел к лошади. Та тихонько заржала и сделала шаг в сторону. Кот выгнул спину и зашипел. Лошадь попятилась, заржала громче и дернулась в сторону мостовой, чуть не столкнувшись с бело-зеленым гостиничным омнибусом, который вез с набережной пассажиров и багаж. Один из пассажиров потянулся, чтобы отогнать лошадь. Она снова попятилась.
Когда омнибус прогрохотал мимо, возничий бросил три доски на тротуар и хлопнул несчастную клячу по крупу шляпой.
– Чертова тварь! – Он ударил ее еще и еще раз.
Наблюдая за ним, Чарльз все больше и больше хмурился. Лошадь попыталась укусить своего мучителя. Тогда возничий сунул руку под сиденье, достал кнут и стал бить старую животину по шее, по спине, по ногам, куда придется.
Чарльз оставил пегого у коновязи и бросился через улицу, уворачиваясь от проезжавших по мостовой верховых и повозок. Возничий продолжал исступленно размахивать кнутом:
– Я тебе покажу, как кусаться, тупица хренова!
Какой-то джентльмен, проходивший мимо с дамой, сделал ему замечание, попросив быть аккуратнее в выражениях. Возничий тут же развернулся и замахнулся на него уже окровавленным кнутом. Прохожий поспешил увести свою спутницу.
Ослабевшая лошадь попыталась встать на дыбы, чем только рассмешила своего мучителя. Он еще раз хлестнул ее.
– Ударишь снова – получишь пулю между глаз.
Возничий обернулся и увидел Чарльза, который стоял неподалеку на тротуаре, направив на него кольт; лицо его было багровым от гнева. Красные следы от кнута на теле лошади взбесили его, сердце колотилось так, что гремело в ушах.
– Это моя лошадь, ясно?! – крикнул возничий.
– Это беззащитное животное. Вымещай свои беды на людях!
Слева от Чарльза, в дверях театра, показалась женщина:
– Что здесь происходит?
Чарльз неосторожно посмотрел на нее, и возничий тут же ударил его кнутом по плечу.
Чарльз пошатнулся. Возничий выбил кольт из его руки. И тогда в голове Чарльза что-то взорвалось.
Он вырвал у толстяка уже занесенный кнут и отшвырнул его, а потом прыгнул на мерзавца, повалив того на дощатый тротуар. Его правая рука, не останавливаясь, двигалась вперед-назад. Кто-то из сразу собравшейся рядом толпы схватил его за плечи:
– Прекратите! Остановитесь немедленно!
Чарльз продолжал наносить удары.
– Прекратите! Вы же его убьете!
Двое мужчин наконец оттащили Чарльза. Когда красная пелена перед его глазами рассеялась, он увидел разбитое лицо возничего, лежащего на спине.
– Разгружайся-ка ты побыстрее, дядя, и мотай отсюда, – сказал кто-то из толпы.
Чарльз достал из заднего кармана синий платок и бросил возничему, тот со злостью отшвырнул его и грязно выругался. Потом с трудом встал и начал стаскивать доски с телеги, косясь уже заплывающим глазом на Чарльза, который сгибал и разгибал ноющую правую руку.
– Довольно суровое наказание за то, что лошадь отхлестал, – заметил один из зевак.
– Он напал на меня, – ответил Чарльз и смотрел на любопытного тяжелым взглядом, пока тот не отошел, что-то пробурчав.
– Артур, – сказала женщина кому-то внутри театра, – помоги, пожалуйста, разгрузить доски.
Чарльз повернулся к ней, совершенно не ожидая увидеть то, что увидел. Ей было, пожалуй, лет двадцать, и она была поразительно красива. Стройная, но с прекрасными формами, голубоглазая и белокурая, с совершенно удивительным оттенком волос, которые отливали серебром. На ней было простенькое платье из желтого батиста, местами испачканное пылью. На руках она держала черного кота.
– Этот бродячий кот напугал лошадь, – сказал Чарльз. – С него все и началось. – Он вдруг вспомнил о хороших манерах и сорвал с головы старую соломенную шляпу.
– Просперо не бродяга. Он живет в театре. – Молодая женщина показала на вывеску на здании. – Я миссис Паркер.
– Чарльз Мэйн, мэм. Поверьте, обычно я так себя не веду, но, когда вижу, как кто-то жестоко обращается с лошадьми, не могу сдержаться.
Широкоплечий негр помог возничему занести доски внутрь. Трудно было сказать, отчего тот помрачнел еще больше – из-за побоев или из-за того, что ему приходилось работать с чернокожим.
– Думаю, этот недостаток можно простить, – сказала миссис Паркер.