Страница 27 из 28
– Все четыре, – вмешался Эльясен.
– Он что, взял ферму в аренду? – поинтересовался Филоксен.
– Нет, – ответил Уголен, – он ее купил. Ну, так он мне сказал.
– Он крестьянин?
– Нет, он горбун.
– Бедняжка! – сочувственно произнес Памфилий.
– Давно он приехал? – спросил булочник.
– Да с неделю будет.
– Я его еще не видел. А где он собирается покупать хлеб?
– В Руисателе. Он все покупает в Руисателе, – ответил Уголен.
– Почему? – обиделся булочник. – Он боится, что отравится моим хлебом?
– Разумеется нет!.. Дело в том, что он не хочет наведываться в деревню. – Помолчав, Уголен заморгал и наконец сообщил: – Он из Креспена.
– Ай-ай-ай, это вряд ли делает ему честь, – сказал кузнец.
– А вдруг это шпион? – вставил Кабридан.
– И о ком, по-твоему, он будет собирать сведения? – спросил Филоксен. – О тебе? О твоем турецком горохе?
– К тому же, будь он шпион, он не сказал бы, что он из Креспена! – рассудительно добавил Памфилий. – Нарочно приходил бы в деревню собирать сведения.
– А он как раз наоборот! – заметил Лу-Папе. – Бросьте, все это полная чушь. Не все же они плохие в Креспене!
– А чем он там занимался?
– Бумагами в конторе налоговой инспекции.
Все помолчали, потом Кабридан, выпучив глаза, словно попавшийся в капкан кролик, вдруг брякнул:
– Может быть, он обложит нас новыми налогами?!
– Да нет же, – успокоил его Лу-Папе. – Так это не делается!
– У него есть семья? – спросил булочник.
– Да, жена и дочка.
– Думаешь, он к нам надолго?
– Он мне ничего не сказал. Во всяком случае, он ремонтирует дом.
– Он сам этим занимается? – спросил Казимир.
– Сам, надев перчатки.
– Представляю себе, что у него выходит! – бросил Филоксен.
– Делает как может.
– Значит, у него нет денег?
– Откуда мне знать? Мы с ним всего раза три перекинулись парой слов.
– А все же горбун, притом из Креспена, который носа не кажет сюда к нам, сидя в холмах, у меня доверия не вызывает, – заявил Анж.
– А чего ты боишься? – возразил Филоксен. – Раз он сидит у себя там наверху, он никому не причиняет зла!
– Оставим его в покое, ему от нас ничего не нужно! – заключил Лу-Папе.
Тридцатого марта крыша дома была уже полностью починена, на сарае красовалась новая черепица, двери и окна закрывались почти без щелей и везде были вставлены стекла. Ставни были покрашены в светло-зеленый цвет, а довольно грубо оштукатуренный и побеленный фасад сверкал на солнце. Прогнившие опоры навеса горбун заменил стволами молодых сосен с красной и черной корой, и некогда неуклюже торчавшие в разные стороны виноградные лозы образовали над обновленной террасой зеленый навес.
Желая отпраздновать окончание работ и, более всего, услышать мнение кого-то со стороны, а не только свое собственное, Жан Кадоре пригласил Уголена выпить шампанского.
Уголен явился к шести вечера. Когда за поворотом ему открылся вид на ферму, он вытаращил глаза и остановился. Горбун, широко улыбаясь, издалека смотрел на него. Не дойдя до него десяти метров, Уголен опять остановился и долго смотрел на дом, покачивая головой.
– Ну? Что вы об этом думаете?
– Думаю, следовало бы надеть выходной костюм, чтоб заявиться в гости в такой красивый дом!
Эме вышла ему навстречу в розовом платье, две толстые рыжие косы были уложены на голове, подчеркивая бледность ее лица, а малютка Манон, с веточкой фенхеля в зубах, качалась на привязанных к низкой ветви оливы качелях, вытянув вперед синие туфельки на веревочной подошве.
Уголен не сразу приметил новенький сверкающий насос с рукояткой, установленный на деревянной крышке цистерны, и резиновый шланг, намотанный на большую деревянную катушку. Он на глазок определил и его длину – метров тридцать, и цену – не меньше ста франков. Кухню он не узнал: напольные часы, которым пчелиный воск вернул былой блеск, словно одушевляли ее, и без того сиявшую белизной стен и блеском медной утвари. Его восхитила позолоченная подвеска, в которой отныне поселилась огромная керосиновая лампа под абажуром из синего стекла в окружении совершенно бесполезных, но весьма эффектных электрических лампочек. А на втором этаже он с изумлением обнаружил, что муж не спит в одной комнате с женой, поскольку у каждого есть своя спальня: это явно были повадки богачей. У чертова горбуна, видно, водились деньги, да и руки у него росли откуда надо, а его уверенность в конечном успехе своей затеи, как показалось Уголену, была наглядно подтверждена первым прекрасным результатом… Крайне обеспокоенный, он помчался к Лу-Папе.
На другое утро Жан Кадоре принялся за труды первопроходца.
Он бесшумно встал затемно. Чтобы не разбудить жену и дочку, спустился по лестнице, держа туфли в руке, в кухне раздул угли, подогрел кофе и отправился на дальний край поля.
Прежде чем взяться за первый кустик, он в чуть брезжущем свете ранней зари обратился к нему с небольшой речью, в которой сослался на то, что вынужден так поступить, поскольку ему нужно кормить семью; затем, на рассвете, исполнил на губной гармошке торжественную и печальную мелодию в честь всех тех растений, которые собирался лишить жизни…
В первые дни он добился немногого. Из-за непривычки к топору, серпу и пиле ему приходилось тратить огромные усилия, и ему так и не удалось заточить лезвие косы, отбивая его молотком на маленькой наковальне. К тому же всякий раз, как он выносил вперед длинное лезвие косы, острие втыкалось в землю; если бы он в детстве не видел, как жнецы без особого труда плавно срезают траву, он бы выбросил косу, сочтя ее дурацким изобретением. Но он немного подумал и приспособился: стал слегка приподнимать острие лезвия, при этом так разворачиваясь всем телом, что у него стало получаться, и меньше чем за неделю он освоил косьбу и владел инструментом не хуже настоящего косаря.
Точно так же он додумался до того, на какую высоту надо поднимать кирку и как затем втыкать ее в землю точным и выверенным движением. Не от своих ли предков унаследовал он эту ловкость и умение? А может быть, ручная работа (что бы там ни говорили по этому поводу демагоги) не требует особой гениальности и намного сложнее извлечь квадратный корень, чем корень дрока.
С помощью серпа с длинной ручкой он одолел гигантские кусты ежевики и колючего аржераса[21]. Потом скосил чертополох и вручную уничтожил заросли ладанника и розмарина… Наконец, вооружившись вилами и граблями, сгреб и перетащил загубленную растительность к близлежащему сосняку; за ним по пятам следовали ослица и козы, выбиравшие из куч любимый корм – чертополох и тимьян.
Часам к восьми утра, повесив косу на оливковое дерево и собрав инструменты, он исполнял на губной гармошке наигрыш, напоминающий звуки охотничьего рожка. Жена с дочерью приносили ему завтрак: он считал необходимым подкрепиться, не покидая рабочего места, как крестьянин. Завтрак был сытным: вареные яйца, анчоусы, колбасные изделия, толстые ломти хлеба и стакан красного вина.
Поболтав со своими близкими и исполнив еще пару мелодий, он снова принимался за работу, а вместе с ним и жена с дочерью. Отец опять брал в руки косу или вилы, мать занималась хозяйством, а девочка пасла коз.
В полдень вечно что-то напевавшая Эме накрывала на стол под навесом из виноградных лоз, но горбун выделял на обед только полчаса, после чего снова отправлялся на работу и трудился до темноты.
С первыми звуками совиной переклички он возвращался домой, до смерти уставший, но улыбающийся; устроившись в просторной кухне на конце стола, девочка училась писать, ее мать расставляла тарелки на столе вокруг букета полевых цветов. Он мылся и причесывался, из его черных волос выпадали былинки, кусочки коры и листики тимьяна.
Он садился поближе к керосиновой лампе и, прокалив иголку на пламени свечи, извлекал занозы, а внимательно наблюдавшая за ним малышка время от времени тихо вскрикивала, как от боли, и, резко притянув к себе большую отцовскую руку, нежно целовала пораненный палец.
21
Аржерас – колючий дрок, или утесник (по-провансальски).