Страница 10 из 28
Уголен вышел из дому и подошел к нему.
– Как дела, Пико-Буфиго?
– Да неважно, – ответил тот, – неважно! А ты кто будешь?
– Я Уголен.
– Из рода Субейранов?
– Ну да! – подтвердил Уголен, на всякий случай отступив на шаг.
– Ты так изменился, тебя не узнать! А мне думалось, тебе лет пятнадцать. Как поживает твоя мама?
Уголен, которому стало немножко страшно, не посмел сказать ему, что мать скончалась уже много лет назад, и ответил:
– Как нельзя лучше!
– Ну и славно!
Пико-Буфиго провел рукой по лицу и проговорил:
– Смотри, как я себя уделал!
Он пальцем указал на нос, похожий на баклажан, и придвинул его к Уголену.
– Ну и ну, ничего себе! А что с вами случилось-то?
– НИЧЕГО не знаю! – выпалил Пико-Буфиго. – Представь себе, я вчера полез на оливковое дерево, чтобы нарезать веточек, а потом очнулся совершенно разбитым под деревом. Мне не больно, но боюсь, со мной случился удар, как это было с покойным отцом. Первый удар еще ничего, зато второй… – Покачав головой и обеспокоенно прикусив нижнюю губу, он вдруг спросил: – Массакана дома нету?
– Нет, – ответил Уголен.
– А где он?
– На кладбище.
– А зачем он туда пошел?
– Он пошел туда уже десять лет назад, чтобы навеки упокоиться, – дал Уголен исчерпывающий ответ.
– Массакан умер?.. – задумался Пико-Буфиго. – Ну и дела! Сам видишь, что бывает от удара! Что он умер, это не так страшно, страшно, что я об этом не помню! Ну да ладно. Представь себе, я хотел попросить его оказать мне услугу, сходить в деревню вместо меня… Потому что с таким лицом лучше, чтобы никто меня не видел. Станут смеяться. Я хотел попросить его сходить за продуктами…
– А мне как раз нужно в деревню… Что вам принести?
– Две бутылки вина, буханку хлеба и батон колбасы. Есть страшно хочется.
– Договорились…
– Ты хороший паренек. Вот тебе деньги. – Он положил ему в руку купюру в десять франков. – Сдачу принесешь обратно. Вернусь к полудню.
Он встал.
– Подождите! – остановил его Уголен.
Он вошел в дом и вернулся с половиной булки и куском колбасы.
– Пока возьмите хоть это!
– Спасибо, – поблагодарил Пико-Буфиго и с удивительной жадностью набросился на еду.
Затем, повернувшись к Уголену спиной, он удалился.
Лу-Папе, выслушав рассказ Уголена, поджал губы, несколько раз покачал головой и сказал:
– Это он нарочно! Чтобы усыпить нашу бдительность. Прикидывается дураком, а на самом деле умнее, чем мы с тобой.
– Ты бы его видел… – возразил Уголен.
– А я как раз и хочу видеть его. Сгоняй-ка за его покупками, а потом нанесем ему визит.
Они застали Пико-Буфиго сидящим на парапете террасы у своего дома. У Лу-Папе на всякий случай висело на плече ружье.
Пико-Буфиго их прекрасно узнал, набросился на вино и стал настаивать, чтобы они чокнулись с ним. Сам он выпил залпом четыре стакана вина и душераздирающим голосом пропел старинное провансальское рождественское песнопение: La cambo me fai mau[14].
Они ушли от него в недоумении.
– По-моему, он и впрямь свихнулся! – сказал Уголен.
– Возможно, – подтвердил Лу-Папе, – возможно… Сильный удар по голове может перевернуть мозги, как переворачивают блины на сковороде!
– Может, сейчас как раз удобный момент опять предложить ему пять тысяч?
– Ни в коем случае! – возразил Лу-Папе. – Если он по-настоящему свихнулся, то может случиться, память и вернется, а если он притворяется, не стоит ему об этом напоминать… Будем осторожны! И больше не гуляй один и без ружья! Он уже убил одного, к тому же чуть ли ни за что! Не хочется, чтобы ты оказался вторым, а я третьим! Будем осторожны!
С этого дня они оба постоянно были начеку, ночью запирали дверь на щеколду и держали в изголовье заряженное ружье.
Между тем Уголен пребывал в нетерпении и страшном беспокойстве… Его крохотная плантация дала ему еще два букета гвоздик, которые он отвез в Обань, домой он вернулся с пятьдесят одним франком в кармане… Такой успех разбил ему сердце, а краткое письмо Аттилио окончательно доконало его.
Каллега!
Ну что ты решил? Я аставил для тебя всего штук двести саженцев. Ты можешь получить десять тыщ стеблей. Этого дастаточно чтобы за удачный сезон заработать двенацать тыщ франков. Как только ты мне напишешь, привезу саженцы и объясню, как и что.
Твой друг Аттилио
– Двенадцать тысяч франков! – поразился Уголен. – В этом году я потеряю двенадцать тысяч франков! Сколько это двадцатифранковых монет?
Лу-Папе подумал минуту, закрыв глаза и торопливо шевеля губами, затем подсчитал на пальцах и, наконец, ответил:
– Куча.
– Так вот, я эту кучу потерять не намерен. Хватит ждать. Еще не поздно. Завтра отправлюсь в Жеменос. Я уверен, что найду там какой-нибудь дом, сдаваемый в аренду, с полем и водой. Там воды сколько угодно! Там и начнем выращивать гвоздики.
Лу-Папе нахмурился, его глаза засверкали.
– Что ты мелешь? Ну да ладно, лучше промолчу.
– Я тебе все объясню…
– Замолчи или говори о другом, – стукнул кулаком по столу Лу-Папе.
Никогда не было такого, чтобы уроженец Бастид-Бланш бросил родную деревню, за исключением сына старого Медерика и семьи Тестар. Сыну Медерика это простили, поскольку он уехал в Марсель и выучился на таможенника, что, как всякий знает, является профессией, достойной всяческого уважения, ибо таможенник носит форму и наделен правом обыскивать любого, даже господина кюре, и к тому же ничто не мешает ему спать – ни заморозки, ни засуха, ни град, и все это кончается выходом на пенсию: сиди себе, засунув руки в карманы… Сделать такую блестящую карьеру, не покидая Бастид-Бланш, просто невозможно. А вот Тестары, которые променяли родную землю на чужую, получше, тем самым опозорили свой край и опорочили честь деревни, и потому, проходя мимо развалин их фермы, всякий демонстративно плевал в ее сторону. Впрочем, какой толк преуспеть на чужбине? Там ни один друг не будет радоваться твоим успехам, да и вкуснейшую зависть соседей тебе не смаковать изо дня в день.
Главным было то, что Субейраны считали себя в какой-то степени аристократией деревни, хранителями ее традиций и тайн: Уголен ощутил, какое глубокое возмущение таилось в молчании Лу-Папе, и ему стало стыдно за то, что он хотел дезертировать.
– А в Ле-Плантье? В Ле-Плантье разве нельзя? – спросил Лу-Папе.
Это была маленькая, затерянная в холмах пещера, загороженная стеной из крупных камней, в которой, как говорили, когда-то жил отшельник. Потом она служила овчарней, так как там круглый год, летом и зимой, бил ключ.
– Мне и самому это пришло в голову… – ответил Уголен. – Источник там неплохой, но это на высоте четырехсот метров, так что зимой там по утрам все покрыто изморозью, а изморозь для гвоздик – это смерть. К тому же не забывай, это тоже принадлежит Пико-Буфиго!
– Верно… – согласился Лу-Папе. – Значит, остается только водоем. Давай попробуем вырыть большой водоем на дне ложбины под Массаканом с канавами, которые собирали бы дождевую воду со всей округи… Но нам нужно точно знать, каких размеров должен быть водоем. Он написал: десять тысяч растений. Спроси у него, сколько литров воды нужно на одно растение. А еще: сколько стоят саженцы. Сам я писать не могу, потому как у меня теперь руки ломит.
Уголен, судорожно сжимая ручку и высунув язык, написал Аттилио длинное письмо.
Несколько дней спустя, когда он прореживал крону персиковых деревьев, появился Лу-Папе – он поднимался к нему с письмом из Антиба, доставленным почтальоном в деревню. Это был ответ от Аттилио. Они сели на каменную закраину колодца и стали читать.
14
Традиционная провансальская песня; автор – Никола Саболи (1614–1675). Припев гласит:
La cambo me fai mau,
Bouto sello, bouto sello;
La cambo me fai mau,
Bouto sello à moun chivau.
Нога болит,
Седло на лошадь, седло на лошадь;
Нога болит,
Седло на мою лошадь прикрепи.