Страница 18 из 22
Мне сорок пять. Капитан 1-го ранга. За спиной голод и фронт, крейсера и линкоры, гибель «Новороссийска», училище, академия, университет… Брожу по старинным аллеям госпиталя, подбиваю итоги, прощаюсь с белым светом. Смотрю на столетние дубы – завидую им. Жить хочется… «Ну вот, – говорю себе. – А ребята, что под Миусом легли, жить не хотели? Тогда ты просил у Бога только год жизни. А тебе вон сколько выпало! И жена, и дети. Доволен?» Рассудил я так, на душе полегчало. Чему быть, того не миновать.
Жене разрешили жить со мной в палате. Тамара меня сильно поддерживала… Удалили мне в семидесятом часть левого легкого, и спустя четыре месяца вернулся в Баку. Через три года стал доцентом по кафедре кораблевождения. И в том же 73-м уволился в запас. Тридцать три календарных годка с сединами и кровью как один день – родному флоту. На покой, инжир с абрикосами выращивать? Куда там! А сыновья? Кто их на крыло будет ставить? Самая пора пришла о них позаботиться. Старшего потянуло в радиофизику. Мы еще с ним в детстве детекторный приемник из «Радиоконструктора» собрали. Когда тот зашипел, запищал, сынуля от радости запрыгал. Поступил в ДГУ, как отличника перевели его в Ленинградский университет (ДГУ тогда был филиалом ЛГУ). Младший тоже в Ленинград свои стопы направил – поступил в гидромет. Надо и нам рядом с ними быть. Кое-как обменяли мы свои роскошные хоромы в Баку на комнату в ленинградской коммуналке. Один сосед – наркоман, другой – участковый милиционер… Дом ветхий, все сгнило. Эх, и хлебнули мы невского лиха. Однако вот переразменяли. Теперь тут живем, на Богатырском проспекте.
Я совершенно иными глазами оглядел не бог весть как, но опрятно и удобно обставленную двухкомнатную квартирку в блочной многоэтажке. Хрусталь в горке. На полке Библия, лоции и штурманские книги. С фотообоев золотилась лесная дорога в осенних листьях. Передо мной сидел сухощавый совсем не старый еще человек в линялой флотской рубашке, сквозь которую синели полосы тельняшки. Черные густые брови, умные карие глаза. Крестьянин с душой моряка и мозгами профессора. Все в его жизни было на излом, и все в конце концов – благополучно. Под трудной, под счастливой звездой родился: не умер в голод, не убили на фронте, не подорвался на минах, не утонул с линкором. Да еще и курит, дымит вовсю, несмотря на обрезанное легкое.
– Четыре внучки у меня, – усмехается Михаил Романович. – Кортик передать некому.
Я разыскал его случайно. Никто из севастопольских да и московских «новороссийцев» не знал его адреса. Никитенко откликнулся письмом на мой очерк в «Правде». «У меня есть список всех погибших на линкоре, – сообщал он, – а также схема захоронений на Братском кладбище и кладбище Коммунаров». Каждое слово в письме было выписано отменным штурманским почерком – буковка к буковке. И вот он, этот скорбный список, на столе, и схемы захоронений, вычерченные тонко и точно – с ориентировкой по странам света. И все бумаги вокруг – письма, документы, карты разложены по полочкам в идеальном порядке, как на прокладочном столе. А над столом бесшумно шли корабельные часы. Те самые. С «Новороссийска»…
– Сейчас много говорят и пишут о загадочных проявлениях человеческой психики, экстрасенсах и тому подобном, – так начал Никитенко свой рассказ о последнем дне линкора. – Хотите верьте, хотите нет, но Тамара, жена моя, предсказала беду с линкором за три дня. 25 октября утром она стала рассказывать, какой необычный сон ей приснился. Будто бы все севастопольцы сбежались на берег моря и стали смотреть, как к ним спускается с неба какое-то сияющее облако. «Ой, наверное, с кораблем вашим что-нибудь случится!» Этот эпизод нам обоим врезался в память. Поверьте, это не выдумка, так сказать, задним числом. Я член партии с сорок третьего года.
Никитенко можно верить еще и потому, что всю свою службу он следовал золотому штурманскому правилу: пишу то, что вижу, чего не вижу – не пишу. Вот листок, похожий на выписку из вахтенного журнала. Это корабельная хроника 28 октября 1955 года (по Никитенко).
«8.00. Снялись с якоря и вышли на выполнение стрельбы АС, а также для определения маневренных элементов на Херсонесской мерной миле, и определения поправок дальномеров и радиолокационных станций.
18.15. Вернулись в Севастополь и встали на якорную бочку № 3. Отдан левый якорь. На клюзе 70 метров. Глубина по карте 18 метров. Ил.
18.47. Закончились сумерки. Солнце зашло в 17 час. 17 мин. Светила луна с возрастом на ноль часов 12,2 дня и фазой 3 дня до полнолуния.
19.10. Развод нового суточного наряда и караула (стирка, баня, фильм на юте)».
Михаил Романович прервал чтение и прикрыл глаза рукой:
– Обычно штурманов после выхода в море освобождают от всевозможных дежурств. Но Сербулов, помощник командира, попросил меня заступить дежурным по кораблю, так как офицер, которому надлежало дежурить по графику, убыл по каким-то делам на берег.
Развод проводили, как положено, под оркестр… Все тридцать три года я слышу тот марш и вижу тот строй: полтораста молодцеватых красивых парней в бескозырках и белых форменках. Мог ли я подумать тогда, что многих из них вижу в последний раз! Стояли в том строю и будущие выходцы с того света рассыльный по кораблю старший матрос Хабибулин и дневальный по кубрику матрос Семиошко. Вахтенным офицером заступил замполит дивизиона движения Герой Советского Союза старший лейтенант Виктор Лаптев, дежурным по низам – командир батареи старший лейтенант Карл Жилин, дежурным по боевой части «пять» – инженер-капитан-лейтенант Юрий Городецкий.
«18.30. Увольнение на берег. Уволено около 450 матросов и старшин.
23.30. Посланы баркасы за уволенными. 0.30. 29 октября. Все прибыли без замечаний».
– Я обрадовался: значит, командира не вызывать. Так было принято: если матрос напивался и попадал в комендатуру, то забирать его приходил командир корабля.
Доложил оперативному дежурному эскадры, что все в порядке. Он предупредил меня, что ночью мимо нас пройдет эсминец в Нефтегавань.
Я спустился к вахтенному офицеру Лаптеву, а потом поднялся в свою каюту, она рядом с рубкой дежурного офицера, – ют, правый борт. Снял фуражку, сел за стол и стал заполнять журнал. Всего в ту ночь на линкоре было тысяча шестьсот двадцать человек. Из пятидесяти офицеров – тридцать уволены на берег и в отпусках. К тем двум десяткам, что остались на борту, надо прибавить и пятнадцать офицеров-переподготовщиков, призванных из запаса. Курсанты из «дзержинки», проходившие на «Новороссийске» морскую практику, уехали в Ленинград тремя днями раньше. Оставались лишь четыре мичмана-стажера из херсонской мореходки. Один из них – Меняйлов – погиб. Ну и молодое пополнение в количестве двухсот человек, прибывших из армейских частей Киевского военного округа.
1.30. Внезапно я почувствовал сильный глухой толчок. Линкор содрогнулся. Погас свет. Первое, что подумал – ударил в борт эсминец, тот самый, что должен был заходить в Нефтегавань. Выскочил без фуражки к вахтенному офицеру.
– Что случилось?
Лаптев, флегматик по натуре, отвечает спокойно:
– А в носу что-то взорвалось.
И уже без доклада – ногами чувствую: палуба не та – дифферент и крен появились градуса 2–3. Бросился к трансляции поднимать экипаж. Тут, как перед броском в атаку, дух занимает – от ответственности. Ведь дежурный всегда виноват. Недосмотрел – уже есть. А если сейчас еще что-то упущу – голову вовсе снимут. Бегу и каждую команду обдумываю: «А сколько мне за нее лет дадут?»
Трансляция не работала. На юте уже собирались матросы. Кто в трусах, кто в робе, кто-то сплошь облеплен илом. Появился и дежурный по низам старший лейтенант Жилин. Я собрал человек двадцать: «Ребята, бегите по кубрикам, кричите – аварийная тревога!» Шилина попросил бить в рынду – огромный судовой колокол. На ют стали приходить раненые, некоторых приносили на руках. Подошел командир дивизиона главного калибра капитан-лейтенант Марченко. Попросил его срочно доложить о случившемся оперативным дежурным штаба флота и аварийно-спасательной службы. Он мою просьбу выполнил. Минуты через 3–4 после взрыва появилось питание на трансляции. Это заработала кормовая электростанция. Объявил боевую тревогу, вызвал баркас к левому трапу для раненых, дал команду: «Кормовой аварийной партии с аварийным инструментом прибыть в нос» и команду: «Задраить иллюминаторы на броневые конуса, об исполнении доложить». Последняя команда имела особый смысл. Я вспомнил, как академик Крылов описывал в «Воспоминаниях» гибель «Императрицы Марии» (книгу читал накануне). У нас же на линкоре было 220 иллюминаторов, отстоявших от воды всего на 70 сантиметров. Через некоторое время инженер-капитан 3-го ранга Матусевич из поста энергетики и живучести доложил мне, что аварийные партии осматривают поврежденные помещения, что корабль принял около тысячи тони воды (в действительности – 3,5 тысячи тонн) и что некоторые каюты с незадраенными иллюминаторами закрыты на замок.