Страница 7 из 16
Одно из возможных объяснений заключается в том, что ощущение себя несчастными – следствие себялюбивого самокопания людей, не сталкивающихся напрямую с угрозами физической расправы. Существует также мнение, что мы все чаще диагностируем как болезнь вполне естественное состояние человека или что коммерческие фирмы внушают нам состояние тревоги, чтобы продать побольше вещей, которые нам не нужны. Зачем просто торговать смартфонами, когда вы можете построить целый бизнес на одиночестве и продавать нескончаемое блаженство людям, жаждущим самоутверждения, признания и повышения самооценки?
Цифровые фантазии и побег от действительности можно рассматривать как логичную психологическую реакцию на социальный дисбаланс, и особенно на чувство безысходности, вызванное стагнацией экономики, огромным долговым бременем и старением рабочей силы, которая не желает покинуть свое рабочее место и уйти на пенсию. Такие пессимистические настроения накрыли Японию уже в 1990-х годах, и есть мнение, что Европа движется в том же направлении: медленный экономический рост совпадает с ростом государственного долга, снижением рождаемости и увеличением продолжительности жизни.
Даже в США, колыбели бесконечного оптимизма, некоторые представители поколения Миллениума потеряли веру в будущее, полагая, что падение неизбежно и что уровень жизни родителей для них недостижим. Это полностью противоречит той безграничной вере в будущее, которую еще можно найти в некоторых анклавах вроде Силиконовой долины, где царит истовая вера в то, что технологическая мощь способна изменить мир, даже если эта технология перестанет продавать нам свой типичный продукт – комфорт.
Но мысли об упадке преследуют не только молодых людей. Не так давно я принимал участие в ужине, организованном крупной бухгалтерской фирмой. Один из партнеров фирмы рассказал мне о разговоре, который состоялся у него с мэром одного прибрежного города в Великобритании. Какова главная проблема мэра? «Люди приезжают в мой город, чтобы умереть, но не умирают».
В течение следующих двух десятилетий во всем мире число людей в возрасте 65 лет и старше почти удвоится. Это может привести к невероятной по величине экономической стагнации, а также к тревожности и неуверенности в завтрашнем дне и у старшего поколения. Писатель Фред Пирс высказал предположение, что сейчас на земле проживает 50 процентов всех людей, которые когда-либо на протяжении человеческой истории достигали 65-летнего возраста. Заявление, конечно, сильное, но вполне правдоподобное. Можно сделать вывод, что практически каждый регион, за исключением части Африки, Ближнего Востока и Южной Азии, стоит на пути к будущему снижению производительности и усилению консерватизма.
Такой демографический потоп может задушить инновации, подпитать пасторальную ностальгию по прошлым временам, а также заменить стремление к молодости и сексу растущим интересом к проблемам старения и смерти. Вполне логичен и удар по накоплениям и пенсиям, ведь чем дольше мы живем, тем больше нам нужно денег. Неожиданный поворот – нам понадобится страхование не на случай смерти, а на случай продолжения жизни.
Многие пессимистично настроенные исследователи связали воедино старение населения со снижением производительности труда и скоростью развития технологий, но не следует забывать, что расходы на здравоохранение по-прежнему подпитывают экономику. Лица в возрасте 65 лет и старше также владеют большей частью мирового богатства, и их можно убедить поделиться частью накопленного. Другая позитивная новость заключается в том, что пожилые люди склонны быть более спокойными и миролюбивыми (подробнее об этом позже).
Давайте не будем забывать и о том, что глобализация, налаживание связей и либерализация рынка позволили вытащить из бедности несколько миллиардов человек во всем мире. Согласно отчету британской аудиторско-консалтинговой компании «Ernst & Young», вскоре их число увеличится еще на несколько миллиардов человек. К 2030 году миллиард китайцев сможет быть причислен к среднему классу. Все эти события носят позитивный характер, но те же силы, которые поднимают уровень жизни, также создают и риски, которые представляют угрозу для дальнейшего прогресса.
Если добавить к этому неопределенность, вызванную высокой скоростью технического прогресса, политическими потрясениями, разрушением окружающей среды и размыванием правил, ролей и обязанностей, похоже, остается только согласиться с Тоффлерами в том, что в будущем нас ждет лишь череда разных неприятностей. Тревога будет определяющим признаком предстоящих лет. Одной из психологических реакций на нее станет сентиментальная ностальгия, но могут возникать и опасные попытки вернуться к прошлому, как в экономическом, так и в политическом плане.
Мы уже стали свидетелями возникновения различных правых группировок – таких, как, например, «Золотая Заря» в Греции, – предпочитающих экстремальные решения. Они могут показаться довольно привлекательными, поскольку, как напоминает нам Джордж Оруэлл, фашизм предлагает людям борьбу, опасность и, возможно, смерть. Социализм и капитализм, напротив, просто предлагают различную степень комфорта и удовольствия. Проталкивание локализма как способа справиться с беззаконием и перегибами глобализации также может быть привлекательным, хотя приятные внешне локалисты несколько схожи с фашистами закрытостью сознания и границ. В локализме нет ничего плохого, однако доведенный до крайности, он может привести к национализму, протекционизму и ксенофобии.
В 2014 году некоторые исследователи провели тревожные параллели между текущим и 1914 годом. Это было несколько притянуто за уши, однако мне показалось любопытном некоторое сходство не только с 1914-м, но и с 1939 годом – рост национализма в политике, активное печатание денег, инфляционное давление, политизированный долг, проблемы с резервными валютами, развал системы глобализации, увеличение армий, навешивание всех собак на религиозные меньшинства, и последнее, но не менее важное явление – растущее самодовольство.
Возможно, это логический перескок, но я отметил в своей книге «Файлы будущего», что все пять самых кассовых фильмов 2005 года относились к категории эскапистских фантазий. Был ли это ранний признак того, что уже тогда многим людям становилось не под силу справляться с объективной реальностью? Перенесемся в сегодняшний день, и мы увидим, что в прокате по-прежнему доминируют антиутопии и фантазии, в фильмах часто присутствуют такие чудовища, как оборотни, вампиры и зомби. Последние, по мнению писательницы Маргарет Этвуд, привлекают нас тем, что «у них нет прошлого, нет будущего, нет мозга, нет боли». В то же самое время можно заметить новую тенденцию – создаются фильмы, в которых все меньше людей или их почти нет, в том числе фильм под названием «Она», действие которого происходит в 2025 году. Картина повествует об эмоциональной связи между человеком и компьютерной операционной системой.
Мы не должны придавать этим фильмам слишком большое значение, поскольку это всего лишь развлечение. С другой стороны, кино – особенно те картины, действие которых происходит в будущем – обычно отображает актуальные проблемы, главным образом в отношении технологий, которые мы не понимаем или не можем контролировать. Большинство монстров – метафоры. К примеру, герой фильма «Новые времена», выпущенного в 1936 году, пытался смириться со стремительно индустриализирующимся обществом, с тревогой по поводу высокого темпа преобразований и ускорения уровня автоматизации. Как говорится, plus ca change, plus c’est la meme chose («чем больше все меняется, тем больше все остается по-старому»). Исключение лишь в том, что избыток цифровых чудес и компьютерной графики отучает нас воспринимать чудеса реального мира и – что парадоксально – ограничивает наше воображение.
Придумали ли мы для себя какие-либо новые страхи за последнее время? Тревожит ли нас безумная скорость геополитических изменений? Сбивает ли с толку создание новой формы цифровой сумятицы или что-то другое? Боимся ли мы до сих пор окружающих нас машин или же хотим теперь стать их частью, с радостью воспринимая их присутствие в своем сознании и теле? В дальнейшем я намерен более подробно обсудить увеличение числа «оцифрованных» людей, но сейчас хотел бы поговорить о реальности, о том, как мы ее воспринимаем и как мы ее изменяем.