Страница 54 из 326
— He could start with parents, (Он мог начать с родителей,) — нервно сглатываю, не решаюсь уточнить, зачем меня притащили сюда и связали руки.
— Didn’t he tell? (Разве он не сказал?)
Вальтер Валленберг выглядит изумленным.
— What exactly? (Что именно?) — сама удивляюсь.
— About his parents. (О родителях.)
Ухмылка становится шире, приобретает издевательский оттенок. В холодных глазах загорается хищное пламя.
— I killed them, (Я убил их,) — невозмутимо признается он.
Глава 7
Она умеет быть разной.
Вряд ли ее удастся четко описать единственным словом.
Любимая и ненавидимая, обожаемая и презираемая, сочетающая диаметрально противоположные понятия.
Одни мечтают от нее поскорее избавиться и обрести желанную независимость. Другим не жалко все отдать, чтобы она у них была. Ведь в ней безотчетно нуждается каждый. В ее безмолвной поддержке и ощутимых пинках, восторженной похвале и скупом одобрении, разумном совете и морализаторском наставлении.
Здесь как с родиной — самостоятельный выбор совершить нельзя.
Впрочем, из города, из страны реально бежать. Но вот от нее убежать невозможно.
Связь тесна и неразрывна. Всегда внутри, всегда течет по венам и бьется, отмеряя жизни срок. Кровь от крови твоей, плоть от плоти твоей.
Ничего не изменишь.
Редко дорога стелется гладко, часто неровно причесаны нити судьбы. Однако изучая пожелтевшие фотографии в истерзанном альбоме памяти, всякий раз чувствуешь, как неясная тоска заставляет сердце судорожно сжиматься. К глазам подступают слезы, а к горлу — ком, и губы складываются в странный улыбки излом, когда шепчешь на выдохе:
— Это моя семья.
Семьи бывают разные.
Идеально прекрасные, словно воплощение киношных мечтаний. Карикатурно уродливые, будто жирные кляксы на безупречной репутации. Настоящие, со своими грехами и добродетелями. Слишком сложные для привычной классификации, такие, которые сегодня готовы служить надежной опорой, а завтра способны обернуться коварной подножкой.
Но как бы там ни было, мы к ним навечно прикованы. И тут уж ничего не попишешь, не перечеркнешь и не исправишь.
Просто судьба.
***
— You’re joking, (Шутите,) — в горле пересыхает, язык практически прилипает к небу, а губы движутся с ощутимым трудом: — Right? (Верно?)
Вальтер Валленберг отступает, однако не сводит с меня пристального взора, слегка щурится, словно наводит фокус, пытаясь проникнуть глубже, просканировать разум.
— Why do you ask if you think I’m joking? (Зачем спрашиваешь, если считаешь, будто я шучу?) — барон садится в кресло напротив.
Непроницаемое выражение лица, расслабленная поза сытого хищника. Не заметно ни тени напряжения, но подсознательно угадывается готовность к молниеносному броску. Очень напоминает одного знакомого парня.
— Calm down, (Успокойся) — пальцы размеренно барабанят по золотой инкрустации на подлокотнике, методично выстукивают неведомую мелодию. — I am too old to hurt you. (Я слишком стар, чтобы причинить тебе вред.)
А руки связал исключительно в профилактических целях. Ну, для пущей атмосферности.
В конце концов, банальные чаепития давно приелись и нагоняют тоску. Пришел черед ломать стереотипы.
Оглядываюсь по сторонам, осматриваю окрестности, не могу отделаться от стойкого ощущения дежавю.
Огромный глобус в оправе из резного дерева сразу привлекает внимание. Чуть позже замечаю массивные стеллажи с книгами, рабочий стол, где продвинутый лэптоп разместился между стопками бумаг и толстенными папками, стул руководителя, обитый темно-красной кожей, а за ним круглое зеркало в обрамлении, стилизованном под солнечные лучи. Оборачиваюсь и вижу внушительных размеров диван с множеством вышитых подушек самого разного размера. Пол расписан причудливыми узорами, на стенах висят картины в изысканных рамах, потолок украшает хрустальная люстра.
Здесь господствуют бордовые тона, величественное золото и ценные породы дерева.
— I prefer classic in everything, (Предпочитаю классику во всем,) — заявляет Валленберг.
Не замечаю в его фразе ни капли скрытого смысла, мысли заняты иным.
— Is it a royal suite? (Это королевский номер?) — озвучиваю догадку.
— Yes, (Да,) — он подтверждает, что мы по-прежнему находимся на территории знаменитого отеля, и удостаивает комплимента: — You’re sharp. (Ты сообразительная.)
— I’ve just seen it… already. (Я просто видела его… уже.)
Ничего тупее даже нарочно не придумаешь, уверенно иду на рекорд.
Правильно, деточка, не позволяй считать себя умной, скорее развенчай отвратительный миф, порочащий славное звание клинической идиотки. Не забудь признаться в том, как часами просматривала фото/видео, вдохновляясь на несовершенные подвиги, ведь именно поэтому интерьер намертво въелся в дырявую память.
Думаю, миллиардер должен впечатлиться моей никчемностью в плане самореализации, а уж бывший нацист точно обрадуется еврейским корням.
— How do you like Morton? (Как вы относитесь к Мортону?) — неожиданный вопрос отвлекает от чехарды размышлений.
Не успеваю и рта раскрыть.
— The eldest one. (Старшему.)
Данное уточнение вгоняет в краску стыда, прямо намекает, что мой собеседник прекрасно осведомлен об инциденте с Гаем. Хотя про столь феерический пи… хм, мордобой знают абсолютно все.
Дед определенно пребывает в экстазе.
Никому неизвестная, ничем не выдающаяся баронесса из глухого польского села окрутила его дражайшего внука, а после практически наставила рога, опозорила славный род и распалила пламя былой вражды.
Кайфово, супротив истины не попрешь.
— I can’t say I like him, (Не скажу, что он мне нравится,) — начинаю осторожно юлить.
Вроде нетактично сразу сообщать, что лорд Мортон выглядит греб*ным психопатом, способным на чудовищные извращения, и от одного его вида бросает в дрожь, а по ноге струится теплая струйка…
Простите, немного увлеклась.
— But you enjoyed the di
— I had to… (Пришлось…) — мямлю чисто инстинктивно, желаю оправдать поруганную честь и очистить запятнанное достоинство.
Но тут возникают любопытные вопросы вроде «Сколько длилась слежка?», «Что удалось выяснить?» и «Какого черта здесь творится?!»
— Will you explain what is going on? (Вы объясните, что происходит?) — вежливо интересуюсь я.
Конечно, хотелось бы поинтересоваться грубо, однако ситуация не располагает. Связанные руки, карьерные вехи оппонента и природная смекалка мешают ринуться в атаку, напрочь утратив страх.
— It looks like a nice conversation, (Похоже на приятный разговор,) — невозмутимо заявляет дедуля.
Привычка — вторая натура. Ходят слухи, бывших нацистов не бывает.
— Really? (Правда?) — невольно срываюсь и поднимаю вверх крепко связанные руки.
— Oh, never mind, (Не обращай внимания,) — отмахивается он, будто я намекаю на сущую безделицу. — I hope it doesn’t cause any serious inconvenience. (Надеюсь, не причиняет серьезные неудобства.)
— It doesn’t though I can feel much better without it, (Не причиняет, хотя мне было бы гораздо лучше без этого,) — не решаюсь настаивать, элементарно опасаюсь качать права.
Тем временем нейроны активизируются, выстраиваются причинно-следственные связи, а я не в силах справиться с потоком сознания.
— Morton has put something into my fruits, (Мортон подмешал что-то в мои фрукты,) — развиваю мысль: — This is why I lost consciousness and… (Вот почему я потеряла сознание и…)
Наступает озарение.
— Did you help him? Are you working together? (Вы помогали ему? Вы работаете вместе?)
Валленберг не спешит реагировать, исследует меня цепким, немигающим взглядом и, наконец, произносит:
— What a wild imagination you have! (Ну и буйное же у тебя воображение!) — не скрывает иронии, выдерживает эффектную паузу, а потом заговорщически подмигивает: — My grandson is very lucky. (Моему внуку очень повезло.)