Страница 179 из 326
Правда всякий раз ускользает, скрывается за очередным поворотом.
— Он редактировал роман на смертном одре. До последнего дня, несмотря на чудовищные мучения. Он шептал «чтобы знали, чтобы знали». И что? Разве люди знают? Пихают его цитаты везде. По поводу и без.
Лепестки роз посреди дерьма.
Это могу делать только я.
Избранная, с манией величия.
— Каюсь. Сама такая. Не достойна произносить. Но по привычке рискну. Внимание всегда цеплялось за фразу о Фаготе. О рыцаре, который сочинил неудачный каламбур в беседе про свет и тьму. О том, кому пришлось прошутить несколько больше и дольше, нежели он планировал.
Знакомо, да?
Однажды доиграюсь до пожизненного, ибо регулярно нарываюсь на летально-фатальные приключения.
С моим авантюризмом в ад без очереди пропустят.
Исключительно по блату, прямо в VIP-ложу.
Располагайтесь, не стесняйтесь.
— Настал черёд следующего выстрела, — бросаю задумчиво, гипнотизирую пристальным взором и жму на курок: — «Mein Kampf».
— С чего бы вдруг? — притворно удивляется.
— Ты немец, и дед у тебя нацист, — оглашаю неопровержимые доказательства. — Полный боекомплект.
— Верно, — кивает удручённо. — Дед всегда хранил портрет Гитлера в кабинете. Ярый фанат, выучил наизусть все труды великого вождя. Очень обрадуется, если процитируешь что-нибудь при встрече.
Сомнительный совет.
— Берёшь на понт? — угрожающе сдвигаю брови.
— Помогаю добиться расположения, — голос сочится елеем, а в глазах сверкают шальные искры. — У старика скверный характер, но даже незначительное упоминание Адольфа растопит лёд.
Точно измывается, подводит под монастырь.
— Вернёмся к тебе, — мстительно щурюсь. — Попала в цель? Горячо? Холодно?
— Мимо, — брезгливо фыркает. — Стал бы я зачитываться бреднями шизофреника. Этот недоумок оказался послушной пешкой. Принёс выгоду, потом отправился на помойку истории. Предпочитаю Макиавелли, вот где стоит прилежно внимать, учиться основам.
— Чёрт, — разочарованно выдыхаю. — Я была близка. «Государь», легко догадаться, аккурат на поверхности.
— «Государь» и не только, — делает крупный глоток. — Но это не любимые книги. Пробуй дальше.
Чуток воодушевляюсь.
— Маркес, — предполагаю смело, выстраиваю цепь оригинальных ассоциаций. — Тоже на «м», к тому же, испанец.
— Поразительная логика, — ухмыляется. — Вынужден внести поправку. Не испанец, а колумбиец.
— Однако писал по-испански, — спешно оспариваю.
Ржёт.
Нагло и неприкрыто, с невероятно хамским видом поедает клубнику. Хищно скалится, обнажает клыки.
Что это? Мне опять пригрезилось. Или на его зубах действительно кровь?
— Кортасар, — бормочу сдавленно. — Экспериментировал, творил на разных языках.
— Нет, — сухо отвергает.
— Набоков, «Лолита», — продолжаю мозговой штурм. — Педофилия. Наша тема, как ни крути.
— Не суди по форме, присмотрись к содержанию, — произносит насмешливо, менторским тоном прибавляет: — В данном произведении речь идёт о Советском Союзе и царской России.
Ум за разум, шарики за ролики.
— Прости?! — неконтролируемо изменяюсь в лице. — Там вроде про великовозрастного мужика и малолетнюю девчонку. Никакой сраной политики.
Столь активная мимика меня погубит.
Уже намечаются ранние морщины. Пролегают вдоль переносицы, уродуют высокий лоб мыслителя, паутиной покрывают некогда юную кожу.
Ещё немного и место в маршрутке уступать начнут. Хотя нет, это я размечталась.
— Ну, великовозрастный мужик символизирует советскую власть, именно от него ведётся повествование, — мило дробит устойчивый шаблон. — Так и коммунисты создавали новую историю. На свой манер, через святотатство. Чёрный монстр насилует ребёнка, совершает грязное надругательство. Поэтому образ Лолиты размыт. Неясный, нечёткий, без мыслей. Царская Россия канула в небытие.
Стоп, снято.
Возьмём рекламную паузу.
Нет, не берём, нельзя.
Срыв покровов в режиме он-лайн.
Неужели я реально надеюсь на победу? Не сейчас. Вообще, в целом. Когда-нибудь. В обозримом будущем.
Да, иначе это буду не я. Никогда не перестану сражаться. Ни на секунду. Хоть задыхаясь, хоть захлёбываясь. Из последних сил. Из любви к искусству. На автопилоте, стиснув зубы. Подыхая, не сдамся.
Озвучиваю всё подряд, уже ничем не обосновываю версии, не подкрепляю варианты пояснениями.
Прохожусь по отечественной и зарубежной классике, вспоминаю школьную программу, не забываю про университет. Постоянно бью мимо цели, далее по курсу не возникает ничего обнадёживающего. Можно развлекаться до бесконечности. Толку ноль.
Азарт постепенно иссякает, запал сходит на нет.
Форменное безобразие.
Пора звонить 911.
Смеркалось, шёл трёхтысячный год от рождества Христова, однако мы не приблизились к разгадке ни на шаг.
Тысяча чертей.
Разрази меня гром.
Эй, люди добрые, пробудите от кошмара, избавьте от книжного транса, помогите сбросить гипнотические чары.
— Сказки Оскара Уайльда, — ровно заявляет мой романтичный шеф-монтажник.
— Сказки? — изумлённо переспрашиваю. — Для детей?
— Для детей и для взрослых, — бросает невозмутимо.
— Я же называла его, — шепчу сокрушённо. — В самом начале.
— Называла, — милостиво соглашается, а после отнимает выигрыш: — Но не в качестве правильного ответа.
Вожделенный приз буквально ускользает из рук, просачивается сквозь пальцы, точно песок.
А ведь догадаться нетрудно.
Значимые вещи обычно родом из детства. Потом становишься слишком циничным для искреннего восторга. Особенно если ты фон Вейганд.
— Кайфолом, — бормочу обиженно, вкрадчиво любопытствую: — И какая у тебя любимая сказка?
— Такая же, как и у моего отца, — уголки губ нервно дёргаются, улыбка получается кривой, обнажает лик хищного зверя. — ‘The Nightingale and the Rose’ («Соловей и роза»).
Знаю, практически наизусть.
Бедный студент ухаживает за очаровательной девушкой. Соловей решает ему помочь, платит своей жизнью за удивительную красную розу. Но подарок втаптывают в грязь.
Сюжет прост и гениален.
Лишь настоящий мастер способен выковать истину. Вырвать из груди. Ради торжества света над тьмой. Вот только убогое общество безжалостно уродует красоту. Жертвы во имя любви никому не нужны. Отважные подвиги никто не ценит.
Печальный факт.
Мир жаждет наживы, а не любви.
— Трагическая история, — заключаю чуть слышно.
Фон Вейганд отставляет бокал и смотрит прямо на меня. Не двигается, не касается озябшей кожи. Однако ощущение такое, будто сдавливает горло.
В его глазах сплошная чернота.
Задыхаюсь от пристального взора.
— If you want a red rose, you must build it out of music by moonlight, and stain it with your own heart's-blood, (Если хочешь получить красную розу, ты должна создать её из музыки при сиянии луны, и ты должна обагрить её кровью из собственного сердца,) — произносит медленно, словно нараспев. — You must sing to me with your breast against a thorn. All night long you must sing to me, and the thorn must pierce your heart, and your life-blood must flow into my veins, and become mine. (Ты должна петь, прижавшись грудью к моему шипу. Всю ночь ты должна петь, и мой шип должен пронзить твоё сердце, и твоя живая кровь должна влиться в мои жилы и стать моею.)
Вздрагиваю всем телом.
Судорожно открываю и закрываю рот, не способна впустить в лёгкие кислород. Трепещу и затихаю.
А потом подаюсь вперёд, падаю в объятья палача, прижимаюсь плотнее, льну к шипу, что каждый миг терзает сердце.
— Глупая, безумная птица, — заявляет хлёстко. — Не замечает жесточайшей боли. Поёт о любви, над которой не властна сама смерть.
Иначе не умею.
Иначе не дышу.
— All night long she sang with her breast against the thorn, and the cold crystal Moon leaned down and listened, (Всю ночь она пела, а в грудь её вонзался шип, и холодная хрустальная Луна склонялась ниже и внимала,) — говорит дальше, намеренно растягивает слова. — All night long she sang, and the thorn went deeper and deeper into her breast, and her life-blood ebbed away from her. (Всю ночь она пела, а шип погружался в грудь глубже и глубже, и кровь по каплям покидала её.)