Страница 79 из 96
— Штопор, ты не можешь решать свое будущее, основываясь на вещах, которые мы не понимаем.
Я посмотрела ему в глаза. Они были темно-карими, со светло-серыми ободками вокруг зрачков. Раньше я этого не замечала.
Вдруг он отпустил мое плечо и отстранился.
— Прости. Вместо того чтобы «слушать» я перешел прямиком к «исправлять».
— Нет, все хорошо. Ты даже помог.
Он встал.
— Так ты… продолжишь летать?
— Пока что. Постараюсь в тебя не врезаться, разве что в самом крайнем случае.
Говнюк улыбнулся не свойственной ему улыбкой.
— Мне пора — на примерку выпускной формы.
Я встала, и мгновение мы неловко смотрели друг на друга. Когда мы последний раз откровенничали на стартовой площадке, он меня обнял. Это все еще казалось странным. Я протянула руку, и он ее принял, но тут же подался ко мне.
— Штопор, ты не твой отец, — сказал он. — Помни это.
Потом опять сжал мое плечо и забрался в машину.
Я отошла назад, чтобы уступить дорогу. Что делать дальше? Вернуться на базу и заняться ОФП? Пойти в пещеру, где стоит безжизненный М-Бот? Как мне поступить со свободным временем?
Ответ был очевиден.
Давно пора навестить семью.
45
Я уже привыкла к тому, как ко мне относятся на «Альте». Пилоту, даже курсанту, уступали дорогу. На длинной улице за пределами базы фермеры и рабочие дружески улыбались и одобрительно поднимали кулак.
И все равно я была потрясена тем, как меня встретили в Вулканической. Когда лифт открылся, ожидавшие снаружи немедленно расступились. За спиной слышались шепотки, но не грубые и осуждающие, а восторженные и взволнованные. Пилот!
Взрослея, я научилась зыркать в ответ, если на меня пялились. Когда я делала это сейчас, люди краснели и отводили глаза, словно их поймали на воровстве пайков.
Такое вот странное противоречие между моей прежней жизнью и новой. Шагая по улице, я подняла голову к высокому своду пещеры. Этому камню здесь не место, я будто заперта в ловушке. В пещере было жарко и душно, и я уже скучала по небу.
Я прошла мимо плавильных заводов, где древний Комплекс изрыгал тепло и свет, превращая камни в сталь. Прошла мимо электростанции, которая каким-то образом преобразовывала жар расплавленного внутреннего ядра в электричество. Побродила под непокорной каменной рукой Харальда Океанорожденного. В руке статуи покоился старинный меч викингов, а за спиной возвышался огромный стальной прямоугольник, на котором были вырезаны резкие линии и солнце.
Близился конец второй рабочей смены, и я сообразила, что мама сейчас торгует с тележки. Я свернула за угол и наконец увидела ее: стройную, гордую женщину с волосами до плеч, в старом комбинезоне, поношенном, но выстиранном. Она устало подавала рабочему ролл.
Я застыла, не зная, как подойти. Только теперь поняла, что слишком долго не появлялась. Я соскучилась по маме. По дому я никогда не тосковала — детские походы в поисках полезных вещей подготовили к долгим отлучкам, но мне все равно не хватало ее утешительного, пусть и сурового голоса.
Пока я стояла в нерешительности, мама обернулась и увидела меня — и тут же бросилась навстречу. Не успела я вымолвить и слова, как она крепко меня обняла.
Другие дети обгоняли ростом родителей, но я была гораздо ниже мамы и в ее объятиях на мгновение почувствовала себя ребенком. В уюте и безопасности. Легко грезить будущими завоеваниями, если можно уткнуться в эти руки.
Я позволила себе снова стать маленькой девочкой. Позволила себе притвориться, что до меня не доберется никакая опасность.
Наконец мама отстранилась и оглядела меня. Пропустила прядь моих волос между пальцев и выгнула бровь: волосы сильно отросли и теперь спускались ниже плеч. Поначалу посещение парикмахерских АОН было для меня под запретом, а потом я просто привыкла к длинным волосам.
Я пожала плечами.
— Идем, — сказала она. — Роллы сами себя не продадут.
Это было приглашение в прежние простые времена и как раз то, что мне требовалось. Я помогла своей всегда практичной маме разобраться с очередью покупателей, мужчин и женщин. Они были озадачены тем, что их обслуживает пилот-курсант.
Странно, мама никогда не нахваливала товар, как другие уличные торговцы, но почти все время кто-нибудь подходил купить ролл. В перерыве она смешала горчицу и посмотрела на меня:
— Вернешься к ловле крыс?
Вернешься? Я заколебалась, только сейчас осознав: она не знает, что у меня выходной. Она решила, что… меня выгнали.
— Я все еще в летном комбинезоне. — Я показала на себя, но она смотрела непонимающе. — Мама, я по-прежнему в АОН. Мне дали выходной.
Уголки ее губ тут же опустились.
— Я справляюсь! — резко сказала я. — В моем звене осталось только три пилота, и я одна из них. Через две недели у меня выпуск.
Я знала, что она недолюбливает АОН, но разве нельзя просто мной гордиться?
Мама продолжала смешивать горчицу.
Я присела на невысокую ограду вдоль аллеи.
— Когда я стану пилотом, о тебе позаботятся. Ты больше не будешь допоздна сворачивать роллы, а потом часами толкать тележку. У тебя будет большая квартира. Ты станешь богатой.
— Думаешь, я этого хочу? Спенса, я выбрала эту жизнь. Мне предлагали большую квартиру, непыльную работу. Мне нужно было просто согласиться с их версией, подтвердить, что он все время был трусом. Я отказалась.
Я встрепенулась. Раньше я об этом не слышала.
— Пока я торгую на этом углу, — продолжала она, — нас не могут игнорировать. Не могут сделать вид, что их заговор сработал. Перед ними живое напоминание об их лжи.
Это было… одно из самых истинных проявлений непокорности. Еще оно было ужасно ошибочным. Потому что, пусть отец и не трус, но предатель. Что хуже?
И тогда я осознала, что корни моей проблемы уходят гораздо глубже, и ее не могут исправить ободряющие слова Йоргена. Глубже, чем беспокойство о том, что я видела, и предательство отца.
Я выстроила свою личность вокруг того, чтобы не оказаться трусихой. Это была реакция на то, что все говорили об отце, но все равно часть меня. Глубочайшая, самая важная часть.
А теперь моя уверенность рушилась, отчасти из-за боли от потери друзей. Однако страх, что внутри меня таится что-то ужасное, был еще хуже.
Этот страх уничтожал меня. Потому что я не знала, могу ли ему противостоять. Потому что в глубине души не знала, трусиха я или нет. И вообще я больше не знала, что значит быть трусом.
Мама села рядом, всегда такая спокойная, такая сдержанная.
— Знаю, ты хочешь, чтобы я радовалась твоим успехам, и я горжусь, правда. Ты всегда мечтала летать. Просто если так бессердечно обошлись с памятью о моем муже, вряд ли будут церемониться с жизнью моей дочери.
Как ей объяснить? Рассказать, что я узнала? Смогу ли я объяснить свои страхи?
— Как ты это делаешь? — наконец спросила я. — Как справляешься с тем, что о нем говорят? Как живешь, когда тебя называют женой труса?
— Мне всегда казалось, что трус — это человек, которого больше волнует, что говорят люди, чем то, что правильно. Храбрость — это не то, как тебя называют, Спенса, а то, что ты знаешь о себе сама.
Я покачала головой. В этом-то и проблема — я не знаю.
Четыре коротких месяца назад я думала, что могу сразиться с чем угодно и на все имела ответы. Кто бы мог подумать, что, став пилотом, я растеряю всю смелость?
Мама внимательно меня рассматривала. Наконец поцеловала в лоб и сжала мою руку.
— Я не против того, чтобы ты летала, Спенса. Просто мне не нравится, что ты целыми днями слушаешь ложь. Я бы хотела, чтобы ты знала его, а не то, что про него говорят.
— Чем больше я буду летать, тем больше буду его узнавать.
Мама склонила голову набок, словно размышляя над моими словами.
— Мама, папа когда-нибудь упоминал, что видел… что-нибудь странное? Например, глаза в темноте, которые за ним наблюдают?
Она сжала губы в линию.