Внутреннее и внешнее

Мой дом был далеко. В прошлом году я не мог видеть его из-за высоких гор, теперь он скрылся от моих глаз за океаном. Но нечего было терять, почти нечего, так как у меня не было ни друзей, ни любви. Я ощущал себя бесчувственным человеком. Иногда мне казалось, что я даже не любил своих родителей, тех самых близких мне людей, всегда заботившихся обо мне, но, к счастью, однажды мне приснился сон, в котором я увидел такое событие: пропал отец, а мать шла от меня прочь в темноте, тогда я не отпускал её, крепко сжимая её руку, но она не замечала меня, и позади меня был мрак, и я боялся остаться в одиночестве; вдруг из мрака вышел отец, он обнял маму. Они не смотрели на меня и из-за этого мне стало страшно одиноко. Я проснулся и ощутил нечто и понял, что чувство таится где-то глубоко во мне; к тому же, мне казалось, что какая-то пустота разрушает все самые сильные чувства внутри меня, из-за чего я жил, следуя только за своими гневом, радостью, раздражением, грустью, то есть за мимолётными спутниками моего юного сердца. Скорее всего, я был трудным, но неплохим сыном, но пустота в сердце заглушала любые проявления любви, а голова не знала смысл в этом чувстве. И как только я слышу слово «голова», то сразу вспоминаю боль. Когда я был молод, она болела постоянно: каждый час, каждую минуту, каждую секунду; я ощущал давление и думал, что она вот-вот расколется. «Послушай, милая головушка, это наш новый друг, боль, знакомься!» – раздражённо повторял я в уме, сжимая пальцами виски и сильно щурясь. Пришлось даже обратиться к доктору, от которого ничего не удалось узнать. Я представлял, что сотни невыпущенных наружу мыслей, как клинки, врезались в мой разум, но не позволяли крови вытекать, из-за чего она давила, причиняя невыносимую боль.

Признаться, мои мысли были тёмными. Они напоминали запутанные ходы, и их суть всегда пропадала, но оставляла во мне какое-то отношение к чему-либо, руководящее мной. Часто я не мог понять то, что залетало в мой разум и что оно хотело сообщить, не мог также выразить сложную мысль словами, отчего знал, что не стану великим писателем. В один момент я попробовал отключиться, не думать. Я приказал себе закрыть глаза и сказал мысленно: «Всё хорошо. Неизведанное заполняет этот мир, и ты думаешь об этом. Успокойся, ты всё равно не сможешь ничего изменить или узнать. Ты думаешь, но не действуешь. Счастливый человек – глупый человек, кто на всё закрывает глаза. Отпусти всё, не волнуйся…» К счастью, это были последние слова, и что-то заставляло меня продолжать искать и бороться, а не «отпускать всё». Гораздо позже я бы сказал, что молодой человек – глупый человек, который открывает глаза лишь тогда, когда знает, что увидит желаемое. У меня не было цели, за достижение которой я бы хотел сражаться; тогда я не знал, что всецело нуждался в том, что бы могло изменить меня, или в тех, кто бы мог сделать это.

На самом деле, хоть и немного, но я менялся. Изменение есть великая функция жизни. Выражаясь вернее, поправлюсь, что жизнь и есть функция, производные которой являются её изменениями и скоростями этих изменений. Разочарование охватывало меня, когда я видел каждый день, и год, и десятилетие неменяющегося приятеля. Жизнь его я представлял как пробуждение в одно и то же время в одной и той же кровати, одну и ту же дорогу к одной и той же работе, одни и те же места и одни и те же люди, разговоры, возвращения, желания, стремления, как периодическую жизнь без изменений и развития, без взрывов, в которых я нуждался. Но я бы скорее умер, чем жил бы так, и смешался бы с мёртвой природой: даже она движется, пока время бежит и бежит в бесконечном пространстве. Однако её движение медлительно относительно моего бега, и непонятно, кто в итоге победит: я или, к примеру, огромная гора: гора растёт сквозь полёт миллионов лет, когда я, маленькая горошинка организованной материи, успел бы за это время прожить больше десяти тысяч раз. Ещё снега не будет на самой её вершине, когда мне стукнет десять в десятый раз; и вот лавина скатится по клону, когда могила моя давно уже будет виднеться у её подножия, и склонит камень, на котором будет выцарапано мной же моё имя, к земле. Разница между нами состоит лишь в том, что гора бессмертна, а я живой. Вот такие непонятные сравнения я любил придумывать в молодости.

У моего родного городка не было бухты, которая могла бы обнять меня, возвращающегося домой. Верно, когда у человека нет опоры, чтобы твёрдо стоять, ему легко парить высоко, но любой должен понимать: в неизбежном случае падения не будет никого, кто бы мог поймать, мягко опустить на землю и просто помочь.

III

Я сошёл на берег и с каким-то подобием улыбки на лице начал осматривать освещённый солнцем порт. Было тепло, прохладный ветер качал деревья, ватные облака сгущались, волны тихо бились о края кораблей. За день до прибытия мне позвонили, сказали, что один человек будет ждать меня, и чтобы найти его, я должен буду пройти немного влево, в сторону города, по набережной, а затем подняться по главной широкой каменной лестнице к дороге. Там, в парке, у фонтана, должен быть тот самый человек.

Всё в окружении двигалось стремительно; я шёл медленнее всех, пытаясь запомнить здешние виды. Приподнимая в воздух чемодан, я принялся покорять ступени.

Спустя несколько минут журналист Роберт Поул пожимал мне руку. Высокий, сильный на вид человек выглядел не как писатель, а как атлет. Встретить человека, написавшего ряд знаменитых статей, было удивительно; таких разносторонних людей, как Поул, я знал немного, и они точно заслуживали моё уважение: мне казалось, они были способны добиваться любых целей, имея крепкую волю. Воля – опора для начала достижения; по крайней мере, она избавляет от ненужных мыслей, коих у меня было слишком много. Итак, я шёл к офисам редакции рядом с загорелым дружелюбным человеком, которого я совсем не знал.

– Роберт, почему редактор написал мне письмо? Неужели он не умеет пользоваться телефоном? – спрашивал я.

– Умеет, но предпочитает общаться с глазу на глаз или отправлять письма, если собеседник далеко, – отвечал Поул своим твёрдым голосом, не никак оценивая мою шутку.

– Я и представить не мог, что на этой неделе буду путешествовать по воде; весьма экстраординарно с вашей стороны было предлагать билет на лайнер, – я пытался вязать диалог, чего очень не любил, однако молчание в ту минуту разгневало бы меня.

– Согласен, очень необычно для новичков. Но Роф хочет, чтобы что-нибудь необычное расширяло наш писательский кругозор. Почему бы не добраться сюда на корабле вместо того, чтобы в очередной раз наблюдать зелёные и голубые покровы Земли через маленькое окошко в самолёте?

– Может быть, потому что я никогда не летал.

– Ничего, ещё налетаешься, работая с нами. К сожалению, вряд ли тебе представится возможность переплыть океан во второй раз, так что запомни свои впечатления. Мистеру Рофу, как и многим из нас, нравится читать лишь то, что написано с по-настоящему прочувствованными впечатлениями, – важно заявил Роберт.

– Где он нашёл подобное в моих статьях? – спросил я. – Читал ли он вообще? В письме он ни слова не писал о моих работах.

– Во-первых, я ничего не говорил о статьях. Я имел в виду только книги, созданные нашими писателями. Во-вторых, в твоих работах чувствуется искренность – то, в чём нуждается компания. Странно, что ты пишешь без эмоций. Мы ведь говорим о музыке всё-таки!

– Как по мне, вполне правильно смотреть на вещи прямо. На закате я бы не стал петь о том, какой он прекрасный, потому что это только движение относительно нас Солнца, огромной круглой звезды, и лишь вращение Земли, большой круглой планеты. Красиво, конечно, но не значимо.

– Возможно, было бы лучше, если бы ты прилетел на самолёте. Может быть, полёт испугал бы тебя. – Роберт перевёл тему разговора так, что я не смог вовремя притормозить и врезался в молчание.

Бухта осталась позади; мы шли пешком по велосипедной дорожке рядом с шоссе. Впереди виднелся город, редакция находилась где-то неподалёку, на окраине. Небо затянуло блеклыми серыми тучами, стало пасмурно. Чтобы не попасть под дождь, мы ускорили шаг.