Зимняя луна

В отличие от других семидесятилетних людей, Эдуардо редко испытывал сложности по достижению праведного сна в полных восемь часов. Его день был полон физическим трудом, а вечера – утешающим удовольствием от хорошей книги. Сдержанные привычки и умеренность оставили его энергичным и в старости, без волнующего сожаления, вполне ею довольным. Одиночество было единственным его проклятьем с тех пор, как три года назад умерла Маргарита. Этим объяснялись редкие случаи пробуждения в середине ночи: грезы о потерянной жене вырывали его из сна.

Звук не то чтобы был громким, но всепроникающим. Тихий шум, который набегал, как череда волн, бьющихся о берег. Кроме этого шума, полутоном звучала почти подсознательная, дрожащая, пугающая электрическая вибрация. Он не только слышал ее, но ощущал телом – дрожали его зубы, его кости. Стекло окна гудело. Когда он приложил руку к стене, то мог поклясться, что чувствует, как волны звука вздымаются, протекают через дом, как будто медленно бьется сердце под штукатуркой.

Эта пульсация сопровождалась давлением, ему казалось, что он слышит, как кто-то или что-то ритмично нажимает на преграду, пытаясь пробиться прочь из некой тюрьмы или через барьер.

Но кто?

Или что?

Наконец он сполз с кровати, натянул брюки и туфли и дошел до крыльца, откуда и увидел свет в лесу. Нет, нужно быть честным с самим собой. Это был не просто свет в лесу, не обычный свет.

Он не был суеверен. Даже в молодости гордился своей уравновешенностью, здравым смыслом и несентиментальным восприятием реальной жизни. Писатели, чьи книги его занимали, обладали четким, простым стилем и не были склонны к фантазиям. С холодным ясным виденьем они описывали мир, какой он есть, а не такой, каким он мог бы стать. Это были Хемингуэй, Рэймонд Карвер, Форд Мэддокс Форд.

В лесном феномене низины не было ничего такого, что его любимые писатели – все, как один, реалисты – могли бы включить в свои романы. Свет исходил не от чего-то в лесу, что очерчивало бы контуры сосен. Нет, он исходил от самых сосен – красочный янтарный блеск, который, казалось, объявился внутри коры, внутри веток. Казалось, корни деревьев всосали воду из подземного бассейна, зараженного радием в большей степени, чем краска, которой когда-то был покрыт циферблат его часов, что позволяло им показывать время в темноте.

Группа из десяти или двадцати сосен была вовлечена в это свечение. Как сияющая усыпальница святого посередине черной крепости леса.

Без сомнения, таинственный источник света был также и источником звука. Когда первый начал слабеть, то и второй тоже. Спокойней и тусклее, спокойней и тусклее. Мартовская ночь стала снова молчаливой и темной в один и тот же миг, отмеченная только звуками его собственного дыхания и не освещенная ничем более странным, чем серебряный месяц четверти луны и жемчужный блеск укутанных снегом полей.

Происшествие длилось около семи минут.

А казалось, много дольше.

Вернувшись в дом, Эдуардо встал у окна, надеясь увидеть, что произойдет дальше. Наконец, когда показалось, что все точно завершилось, залез обратно на кровать.

Но возвратиться в сон не мог, лежал бодрствуя… тревожно.

Каждое утро он садился завтракать в полседьмого. Большой коротковолновый приемник передавал чикагскую станцию, которая обеспечивала его новостями двадцать четыре часа в сутки. Необычное переживание во время предыдущей ночи не было достаточным вмешательством в его жизнь, чтобы заставить изменить распорядок дня. Этим утром он съел все содержимое огромного судка грейпфрутов, четверть фунта бекона и четыре намазанные маслом гренки. Он не потерял своего здорового аппетита с возрастом, и длящаяся всю жизнь влюбленность в еду, которая была самым сильным чувством в его сердце, оставила ему телосложение человека на двадцать лет моложе его истинного возраста.

Закончив с пищей, Фернандес всегда любил посидеть за несколькими чашками черного кофе, слушая о бесконечных тревогах мира. Новости без устали подтверждали мудрость проживания в далеких местах без соседей в зоне видимости.

Этим утром, он засиделся дольше обычного за кофе, и хотя радио было включено, не смог бы вспомнить ни слова из программы новостей, когда, покончив с завтраком, поднялся со стула. Все время он изучал лес, глядя в окно рядом с которым стоял стол, пытаясь решить, стоит ли спуститься на луг и поискать свидетельства загадочного явления.

Теперь, стоя на переднем крыльце в ботинках до колен, джинсах, свитере и в куртке на овчинной подкладке, надев кепку с подбитыми мехом ушами, застегивающимися на подбородке, он все еще не решил, что же нужно делать.

Невероятно, но страх до сих пор был с ним. Хотя даже такие необычные приливы пульсирующего звука и свечение в деревьях, не должны повредить ему. Что бы это ни было, он понимал, все это субъективно и происходило, без сомнения, более в его воображении, чем в действительности.

Наконец разозлившись на себя достаточно, чтобы разорвать цепи страха, он спустился по ступенькам крыльца и зашагал по двору.

Тропинка от двора к лугу была спрятана под одеялом снега глубиной от шести до восьми дюймов в некоторых местах и до колена в других – в зависимости от того, где ветер его сдул или наоборот, надул в холмик. После тридцати лет жизни на ранчо, старик был настолько знаком с рельефом земли и направлением ветра, что не задумываясь выбрал путь, который предполагал наименьшее сопротивление.

Белые клубы пара вырывались изо рта. От колючего воздуха на щеках его появился легкий румянец. Он успокаивал себя, сосредоточиваясь – и забавляясь этим – на знакомых картинах зимнего дня.

Постоял немного на краю луга, изучая те самые деревья, которые этой ночью светились дымным янтарным светом посреди черного замка дремучего леса, как будто они наполнились божественным присутствием, и снова запылал терновый куст волей Господа. Этим утром они выглядели не более необычно, чем миллион других сосен Ламберта или желтых; желтые были даже немного зеленее.

Деревца на краю лес моложе тех, что поднимались за ним, только тридцати – тридцати пяти футов росту, лет двадцати от роду. Они выросли из семян, которые попали на землю тогда, когда он прожил на ранчо уже десятилетие, и ему казалось, что он знает их лучше, чем кого-либо из людей, встреченных им за всю жизнь.

Лес всегда представлялся ему храмом. Стволы вечнозеленых великанов напоминали гранитные колонны нефа, воспарявшие ввысь, поддерживая свод из зеленой кроны. Запах хвои идеально подходил для размышлений. Гуляя по извилистым оленьим тропам, Фернандес часто ощущал, что находится в святом месте, что он не просто человек из плоти и крови, но наследник вечности.

Он всегда чувствовал себя в безопасности в лесу.

До сих пор.

Шагнув с луга в беспорядочную мозаику теней и солнечного света за переплетенными сосновыми сучьями, Эдуардо не обнаружил ничего необычного. Ни стволы, ни ветки не обуглились, не были хоть как-то повреждены жаром, не заметно даже подпалин на коре или потемнения на пучке иголок. Тонкий слой снега под деревьями нигде не подтаял, и единственные следы, которые здесь были, принадлежали оленям, енотам и зверям еще поменьше.

Он отломал кусочек коры сосны Ламберта и растер его между большим и указательным пальцами правой руки в перчатке. Ничего экстраординарного.

Эдуардо продвинулся глубже в лес, дальше того места, где ночью деревья стояли в лучистом свечении. Несколько старых сосен поднимались выше двухсот футов. Теней становилось все больше, и они чернели сильнее, чем ясеневые почки в марте, так как солнце находило все меньше места, чтобы прорваться вниз.

Сердце не было спокойным. Оно стучало сильней и быстрей.

Он не мог найти в лесу ничего странного, но что теперь всегда было с ним – это тревога в сердце.

Во рту пересохло. Изгиб спины покрылся холодком, с чем ничего нельзя было поделать на зимнем ветру.

Недовольный собой, Эдуардо повернул обратно к лугу, идя по следам, которые оставил на пятнах снега и толстом ковре опавшей сосновой хвои. Хруст его шагов вспугнул сову, дремавшую на насесте высоко в своем тайном жилище.