Страница 13 из 14
– Док, ну к чему такая любезность…
– Это не любезность, Андрей! Я сдам вам ее в аренду за… – Док комично изобразил задумчивость, – скажем, за двадцать евро в сутки. Я люблю деньги, а уж когда подворачивается возможность заработать вчерную, не платя при этом никаких налогов, я вообще на седьмом небе от счастья! – рассмеялся Док, подавая руку на прощание.
Андрей поднялся в номер. Зажег свет, стал было снимать куртку, но передумал, снова застегнулся и вышел на балкон. Он силился понять природу своего нынешнего состояния. Алкоголь? Да ну, нет, конечно же. Андрей на спор мог выпить поллитру водки залпом и не особо ощущать последствия. Усталость? А от чего? Он спокойно выдерживал рабочие смены – и по десять, и по двенадцать, а несколько раз и вообще по шестнадцать часов. Сегодня же он вообще ни минуты не работал. Здесь было что-то другое.
Андрей машинально достал из кармана сигарету, закурил и неожиданно заплакал. Он понял – что с ним, в чем дело. Впервые за долгие годы кто-то посторонний, незнакомый, внезапно проявил о нем совершенно искреннюю, совершенно бескорыстную и при этом совершенно мужскую заботу – как заботится отец о своем ребенке. И тут твои сто девяносто роста, сто веса и сорок пять возраста не идут в счет. Ну никак. Потому что если о тебе заботятся, словно о ребенке, ты – хочешь или не хочешь – ненадолго становишься ребенком. Вот от этого, забытого за годы, чувства и плакал Андрей.
Отец Андрея ушел из жизни двенадцать лет назад. Если спросить: а ты любил своего отца? – то он не нашелся бы, что ответить. С отцом в его жизни было связано многое: и походы с палатками, кострами и котелками ухи над огнем; и делание школьных уроков, потому что папа, наверное, знал всё; и кино – Тарковский, Антониони, Феллини, Линч – и куча вопросов и споров после; и его извечное «я тут тебе книжонку одну любопытную нашел»; и не смолкавший дома «Пинк Флойд».
Но любил ли он отца? Андрей не мог ответить. Отец просто был. Сначала его было много, потом меньше, позже, когда Андрей стал жить с Аэлитой, у отца исчезло лицо, и остался лишь голос в телефонной трубке, и то нечасто. А потом отец умер.
Андрей не плакал тогда. Он выполнил все печальные формальности. Получив через неделю урну, сам отнес ее в колумбарий, поставил в нишу, закрыл плитой и замазал швы алебастром. Андрей не плакал. Просто там, глубоко внутри, там, где были следы отца, образовались пустоты, словно полыньи в зимней реке. Постепенно они стали затягиваться льдом, еще спустя какое-то время тонкий лед стал прочнее – но пустоты под ним остались. И хватило всего одной встречи, одного короткого вечера, наполненного теплом старшего мужчины, чтобы полыньи снова вскрылись и всё оно снова заболело – как-то по-новому, не так остро, как тогда, но ощутимо.
Странно, но эта боль не мучила Андрея. Где-то в глубине себя он понимал – и не требовалось ему никаких доказательств – что раз болит, то не всё еще в нем, с ним и для него потеряно.
Росинант мягко катил по шоссе в сторону Пейи. Док привалился плечом к двери и рассеянно смотрел на дорогу, набегающую на автомобиль в лучах острого света фар. После заводного джингла: «Ninety! Ninety point eight FM! Sunshine! Sunshine radio![17]» неповторимый голос запел:
Человек за рулем вопросительно повернул лицо к Доку.
– Да, – утвердительно кивнул ему Док.
Глава 08
Кадри разорвала картон замерзшей коробки с пиццей, открыла духовку, заляпанную жиром и копотью, зажгла газ, бросила мерзлый блин на противень. Достала было сигарету, но передумала курить в клетушке – потолок низко нависал над головой, это раздражало. Кадри взяла со стола банку пива, толкнула дверь кухни, ведущую в сад, и вышла наружу.
То, куда она попала, можно было назвать садом, только если обладать развитым воображением. Крохотный квадратный пятачок, ограниченный с трех сторон оштукатуренной оградой в человеческий рост, а с четвертой – стеной домика, был завален всяческим старым хламом. Из-под него пробивался бурьян, а там, где хлама и бурьяна по какому-то недоразумению не было, торчали засохшие веники, когда-то бывшие кустами роз. Еще там были брошены два плетеных кресла, одно из них почему-то сохранило лишь три ноги, а вместо четвертой какой-то добрый человек подложил подпорку из красных кирпичей.
Кадри опустилась в кресло, натужно скрипнувшее под ее тяжестью. Халат, наброшенный на голое тело, распахнулся, плетеное сиденье в нескольких местах укололо девушку в ягодицы. Кадри поморщилась. Вот только занозы мне в задницу не хватает. Закурила, глубоко затянулась. После паузы выпустила дым, открыла пиво, глотнула пару раз и достала телефон.
– Hallo![19] – послышалось в динамике.
Кадри молчала.
– Rääkige siis![20]
– Мама, это я.
Теперь замолчала мать. Было слышно, как она тяжело, со свистом дышит в микрофон.
– Мама…
– Кадри, ты приедешь на Рождество?
– Мама, я не знаю еще.
Кадри знала. И мать знала тоже. От этого было еще тошнее, еще горче. Вот сидят разделенные тремя тысячами километров две женщины, когда-то бывшие родными – старая и стареющая. Две женщины. У одной за окном снег, на душе зима. А у другой – окна и того нет. Пыль да хлам.
– Мама, мне тринадцатую зарплату на следующей неделе переведут, я сразу вышлю…
– Tänan sind kallis[21].
– Мама, ты больше не кашляешь?
– Кашляю, меньше. Мне вчера Света звонила. У нее старшая рожает скоро.
– Я знаю, мама.
– Как ни позвонит – все одно и то же. Приезжай да приезжай.
– А ты что?
– А я что? Отъездилась я, похоже.
– Мам, ну зачем ты так?
– Я на Пярнамяэ была. Памятник подновили. Оградку поправили.
– Мама, холодно сейчас ездить. Далеко-то как.
– Ну а что? А как иначе? Он сам ко мне не придет. Саша, Сашенька!.. – и тихо-тихо заплакала, будто ребенка обидели.
– Мама…
– Ладно, милая. Ты звони из твоей весны. У меня от голоса твоего дом весь будто незабудками и подснежниками расцветает.
– Мамочка, я люблю тебя!
– Да хранит тебя Господь на всех путях, дитя мое.
Дневной свет стал мутным и радужным, преломленный слезами, как призмами. Из двери легонько потянуло гарью.
– Блядь, пицца! – В три тигриных прыжка Кадри доскакала до духовки, распахнула с грохотом, схватила со стола грязное полотенце, выхватила противень, обожгла руку.
– Михалис, ты там совсем залип, да? Я в саду была! А тебе два шага. Нет же, вот уже воняет, а тебе жопу оторвать лень! Ты дебил, что ли?! Kuradi türa![22]
Зависающий в «World of Tanks» Михалис посмотрел на нее недоуменно, отмахнулся, как от назойливой мухи. Снял наушники:
– Кадри, я что, шеф-повар?! Скажешь тоже. Ты ставила, ты и следи.
– Вот теперь горелое жрать будешь!
– Да ладно, мы не гордые, и так съедим, – Михалис снова повернулся к Кадри, скребя колючий квадратный подбородок. – Слушай, принеси мне к компьютеру, а то у меня катка началась!
17
Девяносто! Девяносто и восемь эф-эм! Саншайн! Саншайн радио!
18
У нас нет шансов,
За нас всё решено.
В этом мире есть лишь один сладостный момент,
Предназначенный для нас.
Кто хочет жить вечно?
Кто хочет жить вечно?
Кто осмелится любить вечно,
Когда сама любовь должна умереть?
19
Алло! (эст.)
20
Ну, говорите же! (эст.)
21
Спасибо тебе, дорогая (эст.).
22
Чертова залупа! (эст.)