Страница 14 из 21
Михаилу Семеновичу, страстному поборнику царской воли, вдруг до смешного стала понятна вся нелепость фантазий Военного министерства, весь наивный расчет Санкт-Петербурга на быстрый и победный исход кампании. В какой-то момент ему даже сделалось не по себе. Он вдруг почувствовал, что незыблемый постулат Государевой воли, заложенный в него… делает сбои. Среди знакомых, как «Отче наш…», инструкций и артикулов к действию нежданно появился какой-то новый, никем не учтенный пункт, о который теперь предательски спотыкалась огромная военная машина Империи. Пункт сей – на вид неприметный и как будто малозначительный, начинал диктовать графу свои непримиримые принципы и раскручивать ход событий помимо его наместнической воли.
Фавориту Его Императорского Величества графу Воронцову не хотелось признавать этот досадный факт, тем паче мириться с ним. Однако могущество Шамиля оказалось столь очевидным, что не считаться с ним было невозможно. Силу имама могла сокрушить еще только бóльшая сила; лишь уничтожив всепроникающим русским штыком мюридизм, как ядовитую тысячеголовую гидру, Россия могла надеяться навести в мятежном краю своей железной рукой закон и порядок.
«Что ж, ты сделал свой выбор, имам. – Граф, бросая волнительный взор на ожидающие его приказа войска, подвел черту. – Сделал его и я. Тебя, Шамиль, отловят, как лютого зверя, в твоих же горах… Посадят на цепь в железной клетке, как пугало, отправят в Россию. Ваш газават и слепой фанатизм – это дорога в рай. Пусть так. Зато наш приход в Ичкерию – это путь к победе!»
– Похороните героев со всеми военными почестями. Они, мученики, как никто другой из нас, достойны сего. Уверен, их храбрые души услышат прощальный салют в свою честь, который послужит нашему наступлению.
Глава 8
(Из дневника А. Лебедева)
«6 июля. Ау! Вот и истекли отпущенные нам на отдых четыре недолгих часика. Егеря собранны, серьезны и молчаливы. Надев по такому случаю чистые белые рубахи-«смертянки», последние полчаса мы провели в молитвах. Мне врезалось в память, как барон Бенкендорф первым встал и снял форменную фуражку. Мы последовали его примеру. Среди глубокой торжественной тишины раздался по-соборному дружный хор мужественных голосов:
«Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
Чуть позже, после того, как тела наших боевых товарищей были преданы земле и отгремел заупокойный салют, шпага главнокомандующего подала нам сигнал к долгожданной атаке вековечного, не знавшего русского топора леса.
Куринцам – детям Чечни, как это и подобало, выпала честь открытия дела. В стройном боевом порядке прошли мы перед главнокомандующим с любимой песней егерей: «Шамиль вдруг вздумал бунтоваться», причем все лихо подхватили хором: «Куринский полк, ур-ра-а!»
…Беглым шагом, под барабан и флейту, спустились мы затем с горы. Когда очутились в низине, полковник Меллер-Закомельский (командир нашего Куринского полка) бросил егерям пылкое:
– Братцы! Нынче нам предстоит много дела. Кроме частых завалов, устроенных гололобыми по дороге в Дарго, мы обязаны пробиться через неприятеля, несравненно большего числом. Нас немного, но зато мы куринцы! На квартирах за невычищенный штык вас наказывали… Сегодня же чем больше штыков вы обагрите кровью врага, тем радостнее будет мне. Помните: храбрец умирает один раз, трус – тысячу! Умрем, но победим!
Громкое, радостное «ура!» было ответом на слова смелого и любимого начальника.
– С Богом и молитвой вперед, ребята! На нас смотрят командующий и Россия!
…Незамедлительно бросились мы к дремучему лесу; в тридцати саженях от него остановились, слаженно построились в боевой порядок и с песнями решительно двинулись вперед, изумляя неприятеля, смотревшего из-за своих укрытий на нас, столь весело шедших на явную смерть.
…Вот впереди показались пни вырубленных горцами огромных чинар и дубов, которые укрывал, словно попоной, мелкий ползучий орешник, перемешанный с кизилом, боярышником и кислицей, столь любимой фазанами. Мы много видели этой красивой, ярко окрашенной птицы, с быстротою молнии перелетавшей с одного куста на другой и озарявшей нас всполохами своего радужного оперения.
…Не успели наши с есаулом Румянцевым казаки проехать и двух сотен аршин, как в душах гребенцев засквозил холодок смятения.
– Ваш бродие, глянь-ка! Вона, у тех ветлеватых карагачей! А вон есшо… и есшо! Мать честная… Оборони нас, Пречистая Богородица, от пули басурманской и ножа!..
Дзахо, тенью повсюду следовавший за мной, поднял руку, выезжая вперед; я остановил Месяца; Дзахо молча указал стволом крымчанки на корявые, обросшие изумрудным лишайником ветви.
Кровь и смерть на Кавказе не в диковинку жителям границы – чего-чего, а этого добра здесь всегда было в избытке. Но, признаюсь… многие из нас (и я в том числе) испытали на какое-то время почти мистическую оторопь и суеверный страх перед увиденным. «Тут и там мы натыкались взглядом на голые, изуродованные, обезображенные трупы. Поразительна была сия картина при том гробовом безмолвии, которое сохранялось врагом. Его как будто и не было вовсе в чаще, и словно невидимая колдовская сила кружилась и глумилась в воздухе над убитыми». 36
– Нохчи… – твердо ответил на мой немой вопрос абрек. – Там, впэреди… Мой чует их, – хищно раздувая ноздри и сверкая глазами, оскалился Дзахо и, с надменным превосходством глядя на казаков, выдал: – Нохча воин. Нохча рэзат, убиват будэт гяур.
Казаки недобро взглянули на аргунца. Братья Арнаутовы схватились было за шашки, но не успел я на корню пресечь назревавшую свару, как сзади раздался лошадиный топот. Подскакали двое – Моздок и хорунжий Никитин, звякая шашками, спрыгнули с лошадей, без проволочек подошли к моей сотне.
– Распоряжение «спешиться»! – Есаул приказно махнул плетью и, обращаясь ко всем разом, «спустил собак»: – Нуть, го…го…спода-казаки, шо ж, мать вашу, «шашки» свои в портках повесили? Не дрейфь, станишники. П…п…покажем обрезанным коку с сокой! Есшо поглядим, чей возьмёть! Эх, сучьи потрохи… Видал, Аркадий Палыч, шо нехристи понаделали? Помилуй Бог, сколь невинных душ загубили! Трупов, как грибов апосля дождя, по всему лесу разбросано. Ай, да тебе ли, кунак, сыпать соль на рану, сколь наших братов сарацин в рабство угнал. Вот оне, туточки все, родные… смертушку лютую приняли. А ты шо, морда татарская, пялишься?
Румянцев смерил Бехоева ненавидящим взглядом и зло подмигнул абреку:
– Зикруеть нонче твой брат? Небось, вторую пару чувяков до дыр стер… ась?! То в…в…верно, неча жалеть, один черть новых не носить у Аллаха… Цыть, коршунюга! Я-ть тебе не «подай-принеси»… Гоноровый, гляжу, стал, как ближее к своим доторхался. Скоре совсем, небось, оперишься, стервец, на крыло встанешь… и клюнешь нас в темя?
– Зря ты так, есаул! – Чувствуя неладное, я встал между ними, остановив донца упрекающим взглядом; сам при этом испытывая захлестнувшее меня сложное, противоречивое чувство, ударившее по натянутым нервам.
– Время покажет. – Моздок – весь раскаленный сгусток гнева – бросил на меня полный затаенной обиды взгляд и прохрипел в сторону горца: – Благодари Бога, шо у тебя заступничек есть… Моя бы власть – я-ть тебя… у-у-у, волчара!
…Положение исправила подоспевшая пехота. Ее штыки и мундиры густо замелькали среди деревьев.
Перестраивая спешившихся гребенцев, я с горечью отметил: с того времени, как наши войска вышли к лесистым горам Ичкерии, Пятница мой изменился. Страдание и мука отныне дневали в его глазах… «Кто знает?.. Возможно, он и вправду мечтал сложить свою голову в битве за Дарго. Погибнуть с песней Смерти на устах, презирая нас, русских, пришедших в его прекрасную страну с оружием; презирая своих кровников-палачей, презирая саму смерть, улыбаясь солнцу и парящим под облаками орлам в последний раз, стремясь быстрее уйти в страну теней, чтобы навеки соединиться с любимой Бици. Кто знает?..»
36
Ольшевский М. Я. Записки. 1844 и другие годы.