Страница 9 из 16
Дед шумно выдохнул и, не отвечая ему, посмотрел за печку. Оттуда послышался сдавленный вздох, похожий на всхлипывание.
Тогда дед сказал:
— Такое дело миром надо решать. Как люди скажут… Мы тут миром живем. Миром, значит… На миру и смерть красна.
— Ну, какая там смерть! — хохотнул комбат. — Проводишь нас — и домой. Провожатых дам.
Дед уклончиво промолчал. Пермяков дал ему закурить. Запалив самокрутку, старик встал и, шаркая кривыми ногами, ушел за печку.
В землянке воцарилось молчание. Комбат стоял, заложив руки за спину и покачиваясь. Высоцкий сидел, напряженно выпрямившись, в глазах у него поблескивал интерес. Его мать, видимо, плохо понимала происходящее, переводила взгляд то на одного, то на другого. И Пермяков, продолжавший украдкой наблюдать за ней, подметил, как женщина начинает тревожиться.
Вот она хрустнула пальцами, вот плотней запахнула платок.
Она чувствовала, сердцем материнским чувствовала, что разговор идет о чем-то важном, касающемся ее сына. Она поняла, что помочь сыну может только старик. И она повернулась в ту сторону, куда он ушел. Дедушка…
Голос у женщины был низкий, с трагическими нотками. — Вы согласитесь, дедушка… Сын вот у меня… Туда пойдет.
Пермяков лег в мягкий, сыпучий снег. Разгоряченный быстрой ходьбой, он не чувствовал холода. Низко нагнув голову и ощущая лицом покалывание снежинок, заполз под густую ель, осторожно приподнялся.
От опушки вниз, к дороге, уходила ровная поляна. Почти в центре ее горел громадный костер. Хорошо было видно, как в серое небо летят искры. В сторонке стояли лошади — не меньше двух десятков, парами запряженные в повозки на больших колесах. Вокруг костра грелись люди. Некоторые из них стояли, протянув к костру руки, несколько человек сидели на каких-то ящиках.
Вот они, немцы…
Один из них повернулся спиной к костру, задрал полы шинели и нагнулся, грея зад. Пермякову показалось, что этот немец смотрит прямо на него, и он невольно плотней вдавился в снег. А немец вдруг двинулся к опушке, на которой залег сейчас батальон.
У старшего лейтенанта напряглась спина. Он весь подобрался и успел подумать, что зря отдал связному автомат, когда полез под елку…
Немец в это время подошел к нескольким ящикам, лежавшим в стороне от костра, нагнулся над ними. И только сейчас Пермяков увидел, что рядом с этими ящиками стоит миномет. Немец достал из ящика мину, осмотрел ее и сунул в ствол миномета. Раздался негромкий хлопок. Не проявляя никакого интереса к нему, немец тут же повернулся и пошел к костру. Старший лейтенант несколько минут прислушивался, стараясь уловить звук разрыва, но так ничего и не услышал.
«Для острастки стреляет», — подумал он и усмехнулся. В самом деле — куда фриц палит? В белый свет?..
К небу с присвистом и шипением рванулась ракета. Легонько треснув в вышине, она рассыпалась стайкой красных звездочек. Миг, один миг висела эта стайка неподвижно. И в этот миг над поляной, над лесом, над дорогой вместе с красными огоньками висела тишина — густая, ватная тишина. Только искры над костром продолжали свою бесшумную пляску.
Но вот, сначала медленно, нехотя, а затем все быстрей и быстрей, полетели вниз красные огоньки, оставляя чуть заметные на фоне неба дымные следы. И тут же вокруг загремело, застучало, ухнул взрыв. Увязая в снегу, к костру бежали, стреляя на ходу, неуклюжие фигуры в белых маскхалатах. Брошенная кем-то граната угодила прямо в костер, и он выплюнул большой огненный ком.
Пермяков, пока выбирался из-под елки, приотстал. Когда, тяжело дыша, подбежал к костру, уже все было кончено. Еще раздавались отдельные автоматные очереди, еще трещали в лесу разрывные пули, но уже жались в кучу, подняв руки, десятка два немцев, одетых в грязно-зеленые шинели, уже крутился и рявкал около повозок комбат Михайлов, уже бежала цепь белых фигур к шоссе, уходившему темной лентой за лес. Пермяков остановился рядом с повозкой. Одна лошадь из упряжки, видимо, вырвалась. Вторая же — большая, с гладкой гнедой шерстью — стояла, широко расставив ноги и низко опустив голову. Из ноздрей на снег часто-часто капала кровь.
Старший лейтенант побежал было к тому месту, где командовал, размахивая руками, Михайлов. И тут услышал знакомый посвист пулеметной очереди. Пермяков остановился, пригнулся. И вновь раздалось злое посвистывание вперемежку с дробным стуком разрывных пуль.
Солдат, копошившийся у костра в нескольких шагах от Пермякова, попытался выпрямиться и кулем сунулся в снег. Одиноко дымившая в стороне головня вдруг подпрыгнула, словно живая, рассыпав несколько черных угольков. Раненая лошадь резко дернула кожей, попыталась взмахнуть головой и опустила ее еще ниже. Новый перестук пулемета тут же подхватывала дробь пулевых разрывов. Откуда шел этот огонь, определить было трудно.
Кинувшись к опушке, старший лейтенант на минуту остановился. Вот опять очередь, опять… Да, пожалуй, стреляют через лес, через этот узкий лесной язык. Надо что-то делать… Кинулся было навстречу выстрелам, но тут же остановился. Нет, так нельзя…
Выскочив обратно на поляну, Пермяков увидел то, что нужно: три солдата волокли станковый пулемет.
— За мной! — крикнул им на бегу старший лейтенант. Он огляделся, выбирая позицию, и решил поставить пулемет на небольшом пригорке около самой опушки.
— Крой туда! — махнул Пермяков. Солдаты тут же развернули пулемет, один из них лег на снег, взялся за ручки. Длинная очередь отозвалась в лесу шелестящим эхом. Солдат, лежавший за пулеметом, вопросительно посмотрел на Пермякова. Старший лейтенант кивнул. Тогда солдат дал еще несколько очередей, поводя стволом то вправо, то влево.
Потом все четверо с минуту прислушивались. Выстрелов больше не было. Ни одного.
Тело лейтенанта Высоцкого Пермяков увидел сразу, как только спустился с пригорка. Лейтенант лежал на спине, широко раскинув руки — так, как рисуют убитых на картинках про войну. Шапка валялась рядом. Черные волосы, еще не потерявшие живого блеска, были гладко зачесаны назад, открывая широкий ровный лоб.
Пермяков не любил подходить к убитым. Не подошел и на этот раз. Постоял, посмотрел: как же это так? Ведь только что мать приезжала… И тут же вспомнилось: женщина наклонилась к сыну, шепчет ему в самое ухо, трогает за плечо. А он говорит: «Никогда!» Михайлов встретил начальника штаба шумно:
— Жив, курилка?! Вот и отлично! Скоро танки подойдут: я с батей связался. — И, не в силах сдерживать радости, хохотнул: — Партизан, партизан! Слыхал, как орали? За партизан приняли фрицы. Сигарет тебе дали? Нет еще? Сейчас принесут. На, кури!
Взяв протянутую комбатом пачку сигарет, Пермяков задумчиво сказал:
— Ты знаешь, Высоцкого-то убило…
— Что ты говоришь? Вот ведь как…
Они помолчали. К комбату подбежал связной, его вызывали к рации. Махнув рукой в сторону шоссе, Михайлов уже на ходу крикнул:
— Я буду в районе развилки. А ты иди в деревню, танки встречай. Приведешь их.
Отойдя несколько шагов, он вдруг остановился, повернулся к Пермякову:
— Старика-то тоже убило, слыхал? Отсылали его домой, так не ушел. Посмотреть, видно, хотел…
Еще раз зло махнув рукой, комбат тяжело зашагал к шоссе.
Пермяков несколько раз сосредоточенно затянулся, потом крикнул связного и пошел к голому белому холму, на склоне которого виднелось несколько опаленных, мертвых деревьев.
Он шел и думал, какое нелепое и какое русское название у этой деревни: Старые Моложане.
БЛАЖЬ ДЕДА МАТВЕЯ
Они сидят вдвоем на кухне, не зажигая огня. Деду Матвею не видно лица Шуры, но он ясно представляет, какие у нее сейчас глаза — жалостливые, со слезинкой. Шура рассказывает деду о раненых. Их у нее на попечении много, дед не может всех упомнить. Но кое-кого он все же запомнил и время от времени спрашивает: — А как тот лейтенант, безногий? Скоро выпишется? А старшина обожженный? На фронт уехал или по чистой?