Страница 6 из 26
Но при всем при этом – полное отвращение ко всякому учению, можно сказать, аграфия – в том смысле, что он так никогда и не выучился грамоте. Этот академик по разряду изящной словесности писал с совершенно детскими ошибками. Но чтение было его главной страстью. Читал и мечтал он очень много, этим особенно нравился Пушкину – праздной, прекрасной мечтательностью: долго сидеть и размышлять, «А что будет через триста лет?».
Крылов прекрасно знал нравы матушки Екатерины, потому что служил в Кабинете Ея Величества, куда был пристроен и где занимались личными делами, личной собственностью государыни, разбором прошений, лично ей направленных, – это и есть тогдашний вариант администрации президента. Крылов был сотрудником этого ведомства на мельчайших должностях переписчика. Он, собственно говоря, канцелярская крыса, хотя и совершенно безграмотная.
Но именно хорошее знание процессов российского судопроизводства, процессов обжалования и переобжалования и беспрерывного русского кляузничества – всё это во многом дало ему материал для «Почты духов». Так получилось, что в России очень любили разоблачительные тексты стилизовать под арабские сказки. Это, конечно, пошло с Вольтера. Но как только на Русь пришла «Тысяча и одна ночь», в разных переводах, в кусках, во фрагментах, сначала с французского, естественно, – выяснилось невероятное сходство между миром арабской сказки и российской повседневной бюрократии.
Мир арабской сказки – это мир сладострастия, сластолюбия и жестокости. И точно так же и российский мир, во всяком случае как изображает его Крылов, – это мир бесконечно изысканного наслаждения, сплошного сахара, вольготных и фривольных похождений и страшного зверства. Крылов еще в первой части «Почты духов» из задуманных трех (а написал он две) формулирует главный закон российского чиновничества: чиновник есть человек, который должен воровать и может воровать сколь угодно; он не стеснен ни нравственными, ни юридическими критериями. У Василия Капниста, правда, чуть позже:
В это же время Крылову приходит мысль о том, что самое удивительное сословие в России – военные. Этому посвящено отдельное письмо гнома Зора, в котором тот рассказывает, как некий дворянин решал, куда бы ему пристроить сына, куда бы его приписать, в какое ведомство, и, наконец, ему подсказывает один чрезвычайно разбогатевший в последнее время нувориш, что самое большое счастье – быть военным.
Во-первых, в этой профессии всегда на все есть оправдание, военные условия списывают решительно всё. Во- вторых, военный может демонстрировать любое непостоянство в любви, ибо всегда волен сказать, что он не хочет быть ничьим пленником. Наконец, военный должен уметь копить, потому что это тренирует его в разграблении городов неприятеля. Пьет ли военный – он пьет для того, чтобы показать храбрость в бою. Ворует ли военный – он ворует для того, чтобы натренировать в себе военную хитрость. Иными словами, принадлежность к этому сословию является высшей ценностью. А уж если при военном заводятся женщины, то этим женщинам всегда абсолютная вольготность во всем и они совершенно безнаказанны.
Вот ежели бы сегодня кто-нибудь перечитал эти благие слова, он поразился бы вместе с тенью Крылова, сколь мало все изменилось за двести пятьдесят лет и сколь прекрасно быть женщиной военного!
А почему? Да потому, что есть немало господ Сластолюбовых, которые могут женщинами манипулировать: предоставить им и роскошные апартаменты, и костюмы, и, разумеется, чрезвычайно увеселительный образ жизни – и всё это только за то, поясняет сводница невинной красавице белошвейке, что ты проведешь с ним два часа наедине. И красавица, ничуть не кобенясь, соглашается на эти условия, поскольку г-н Сластолюбов действительно может дать ей выгодное положение.
Можно сказать: ну что такого? Обычная критика нравов, которая существует в любой литературе любой эпохи. Но у Крылова в «Почте духов» есть две удивительные особенности этой критики.
Особенность первая. Это книга очень либеральных времен. И именно либеральность этих времен вызывает у Крылова наибольшее негодование. Он устами своих гномов и сильфов много рассуждает о великих временах, о временах Александра, о временах Цезаря, когда величие было сопряжено и с грозностью, и с недвусмысленной жестокостью, но это были времена честные. А то, что происходит сейчас, – это время наиболее ненавистного Крылову порока – всеобщего фарисейства. «Потому что никогда, – говорит сильф Световид, – не видел я ни одного края, в котором бы все так ненавидели друг друга, так завидовали друг другу и так торовато (вот это очень хорошо – «так щедро». – Д.Б.) запоминали друг за другом каждую мерзость, сколь бы ничтожной она ни была». Поистине удивительно сочетание всеобщей любезности, всеобщей галантности, расцвета искусств – и всё это на тотальной гнили. Мед, намазанный на гнойную рану, – такое ощущение сопровождает крыловского рассказчика всю дорогу.
Мы много слышали прекрасного о веке Екатерины. Это век потемкинских и суворовских побед, это век покорения Крыма, это век памятника Petro Prima – Katarina Secunda, век переписки с Вольтером. Но что бы мы ни думали о матушке Екатерине, мы должны признать: великое время ее правления было временем глубочайшего духовного растления.
И вот вторая особенность крыловского гротеска – это ощущение карнавала в аду. Очередной сюжет. Прозерпина часть времени проводит в Аиде, часть времени – на земле. Всякий раз, возвращаясь с земли, она рассказывает, что там нового. И вернувшись в один прекрасный день, она говорит:
Завелся на земле подлинно прекрасный век. Мы здесь сейчас в аду устроим карнавал. Потому что ничего более прекрасного нет, чем маскарады. Я всем обеспечу аглинские шляпки, потому что это высшее достижение человечества. Станем мы здесь, безусловно, устраивать такие же, как в свое время в античности и какие сейчас есть в столицах, выборы королев бала. Правда, нам для этого понадобится трое честных судей. А где же в наше время взять троих честных судей?
Искать троих честных судей отсылают гнома Зора. А пока устраивается грандиозный карнавал, потому что где же веселиться, как не в аду? И дальше идет замечательная история, изложенная одним из корреспондентов Маликульмулька, о том, как во время маскарада молодой человек, соблазнившись маленькой ручкой в перчатке и думая, что перед ним прелестница, увлек ее в уголок, а перед ним оказалась ужасная, отвратительная старуха. Такова задача Крылова – показать, что под маской покровительницы искусств и раздатчицы щедрот скрывается страшная, злобная старуха, думающая только о том, чтобы как можно более продлить этот беспрерывный маскарад.
«Почта духов» – довольно страшная книжка, потому что это один из первых примеров (наряду со Свифтом, конечно) литературы европейского абсурда – всё подвергается мизантропическому осмеянию. И прославленное пятое письмо, которое рассказывает о пользе мизантропии, – манифест очень молодого человека. Мы знаем, что мизантропами обычно бывают молодые, нетерпеливые. Нетерпимость – это вообще примета молодости.
Ранний Крылов – отчаянный мизантроп. Он даже приводит в пример Тимона Афинского, который утверждал (это пишет Крылов), что лучший жребий для человека – удавиться немедленно, и специально для сих целей держал в своем саду три дерева с удобными сучками. Но Тимон Афинский кажется Ивану Андреевичу не лучшим образцом, потому что Тимон, пишет Крылов, ненавидел более людей, нежели их пороки. Великолепная, кстати, формула. Но ненависть к порокам и ненависть к греховности самого людского рода – это наилучшее состояние души. О пользе мизантропии – целый монолог (несомненно, под мольеровским влиянием; Крылов знаком уже и с первыми переводами Мольера, и не исключено, что с оригиналами), да и сама идея мизантропии, ее целительности и пользы на фоне сплошной эйфории екатерининского века, – идея прекрасная.