Страница 20 из 29
У нас были даже уроки музыки. Учитель, заметив, что у меня не было ни голоса, ни слуха, но что я что-то постоянно рисовал, предложил мне «рисовать музыку», т. е. изображать в рисунках то, как я воспринимал музыку. Я целый учебный год усердно занимался этим. Учитель коллекционировал мои рисунки и рассказывал нам непонятные вещи о соотношении звуковых и зрительных образов. Учитель был стар. На следующий год он умер и уроки музыки прекратились, но появился музыкальный кружок. В него я, конечно, не записался по причине, о которой уже говорил выше.
Наконец, в школе были прекрасно организованы спортивные уроки и спортивные внеурочные секции. Ученики нашей школы неоднократно становились чемпионами страны по гимнастике среди юношей. Я еще в деревне здорово бегал, прыгал и плавал. И в Москве я обнаружил хорошие спортивные способности в легкой атлетике, а также в бегании на лыжах на большие дистанции. Но заниматься в спортивных секциях не стал из отвращения к соревнованиям всякого рода.
Большинству учеников школа давала то, что они не имели в семьях. Родители их были, как правило, плохо образованными. Они испытывали уважение к своим более культурным детям, надеялись на то, что образование выведет их детей на более высокий социальный уровень. Тогда многие делали стремительные взлеты на вершины общества в самых различных сферах. Казалось, что это становится общедоступным. Выпускники школ практически все (за редким исключением) могли поступить в институты. Для них проблемой был выбор института, соответствующего их способностям и желаниям. Хотя нам всячески прививали идеологию грядущего равенства, большинство учеников воспринимали школу как возможность подняться в привилегированные слои общества. Хотя все с почтением говорили о рабочем классе как о главном классе общества, рабочими мало кто хотел быть. Лишь самые неспособные и испорченные улицей дети шли в рабочие. Эта возможность подняться в верхи общества в гораздо большей степени делала жизнь радостней и интересней, чем идеи всеобщего равенства, в которые мало кто верил.
В 1933 году еще существовала педология, разгромленная вскоре как «буржуазная псевдонаука». Педологи изучали наши способности и предсказывали наше будущее, вернее, зачисляли нас заранее в какую-то социальную категорию. Одним из тестов было продевание ниток через дырочки в палках. Я это делал очень быстро, и меня педологи зачислили в рабочие, причем в текстильщики. Большинство других учеников класса педологи зачислили в категорию инженерно-технических работников. Некоторое время все они смотрели на меня свысока, как будущие инженеры должны были бы смотреть на простого работягу. Но вот педологию ликвидировали, их выводы о нас объявили ложными и даже враждебными. Будущие инженерно-технические работники приуныли. Я их успокаивал, обещая стать рабочим-текстильщиком.
У нас в школе особенно хорошо преподавали математику и литературу. И очень многие ученики стали одержимы ими. Я был в их числе. С первого года учебы в этой школе (с пятого класса) я стал первым учеником в классе по математике и до конца был одним из лучших математиков школы среди учеников. Я принимал участие в математических олимпиадах, причем успешно. Но я не отдавал предпочтения математике перед другими увлечениями, и потому я не был в числе любимых учеников учителей математики. И потому они не проявляли особой заинтересованности во мне как в математике. Впоследствии я убедился в том, что для успеха в какой-то сфере человеческой деятельности мало иметь способности к этой деятельности. Даже при выдающихся способностях, но при отсутствии тех, кто способен тебя поддержать и отстаивать признание твоих способностей, успех невозможен. В одной математической олимпиаде я на двадцать минут раньше всех решил все задачи, причем кратчайшим способом, но не был даже упомянут в числе лучших. Я потом поинтересовался, в чем дело. Один из членов комиссии сказал мне, что мои решения были действительно самыми простыми. Но требовалось не это. Требовалось продемонстрировать более широкие познания. Кроме того, я не имел никакой поддержки и известности, я был тут человеком случайным. Впоследствии, став известным логиком и решив ряд важнейших проблем, я столкнулся с той же ситуацией. Мое решение проблем оказалось слишком простым в наш век, стремящийся к возможно сложному решению пустяковых проблем. И у меня не оказалось никакой серьезной социальной поддержки, т. е. не оказалось людей и организаций, заинтересованных в признании сделанного мною. Тогда, в юности, я испытал первую горечь от фактической несправедливости людей и организации человеческой жизни вообще. Потом я с проявлениями такой несправедливости сталкивался постоянно и вроде бы привык к ним. Я сделал принципиальные выводы из этого, но боль от них осталась. К несправедливости вообще привыкнуть нельзя. Ее можно лишь терпеть в силу невозможности преодолеть ее.
Другим моим увлечением была литература. Литература, наряду с математикой, считалась у нас основным предметом. И преподавалась она очень хорошо. Помимо произведений, положенных по программе, учителя заставляли нас читать массу дополнительных книг. Да нас и заставлять не надо было; чтение было основным элементом культурного и вообще свободного времяпровождения. Мы читали постоянно и в огромном количестве. У нас было своеобразное соревнование, кто больше прочитает, кто оригинальнее ответит на уроке или напишет сочинение. Сочинения мы писали довольно часто. И опять повторилась ситуация, подобная математике. Я получал отличные отметки. Сами ученики признавали во мне лучшего в классе знатока литературы, а мои ответы и сочинения самыми оригинальными. Но учителя почему-то избегали признавать это вслух. В качестве лучшего ученика по литературе официально признавался парень, который усердно и хорошо учился, но никакими особыми способностями не обладал. Зато он подходил по другим критериям на роль образцово-показательного ученика. Впоследствии он оказался в числе тех, кто писал на меня донос в органы государственной безопасности (нынешнее КГБ). Его звали Проре. Это имя было образовано как сокращение для слов «пролетарская революция». В двадцатые и тридцатые годы было изобретено множество имен такого рода, например Владилен (от Владимир Ленин), Марлен (от Маркс и Ленин), Сталинир.
Как в математике, так и в литературе во мне было что-то такое, что не укладывалось в рамки принятых представлений и стандартов, что настораживало окружающих, заставляло проявлять сдержанность и даже препятствовать мне в проявлении моих потенций. Они чувствовали во мне что-то чужеродное их собственной натуре. Любопытно, что уже после войны мы, выпускники школы, как-то собрались на традиционную встречу. Пришла наша учительница литературы. Принесла наши лучшие работы, которые она сохранила, несмотря ни на что. И в качестве лучших литературных сочинений учеников за всю ее педагогическую практику она показала мои сочинения о Маяковском и Чехове. Но почему она не высказала свое мнение тогда, когда это было актуально важно для меня?
Я уже тогда замечал, что у людей вызывали раздражение мои успехи. Они реагировали на них так, как будто я претендовал на то, что мне не положено. В самом деле, какой-то деревенский Ванька, живущий впроголодь в сыром подвале, причем без нормальной семьи, тощий и плохо одетый, – и вдруг позволяет себе без особых усилий проявлять лучшие способности, чем дети из благополучных, уважаемых и интеллигентных семей! Других раздражало то, что я мог оторваться от их уровня и возвыситься за счет этих способностей. Третьих раздражало то, что я сам с пренебрежением относился к своим успехам. Я никогда не интересовался тем, какую отметку мне ставили в дневник. И проявлял внешнее безразличие в случаях, когда мне явно несправедливо занижали отметки или умалчивали о том, что я что-то сделал лучше других. Короче говоря, готовность общества отторгнуть меня от себя как нечто не отвечающее его требованиям я ощущал уже в школьные годы.