Страница 14 из 28
— Черт возьми, — воскликнул старый Ханс, отирая красным платком пот, выступивший на лице, — ловко же я попался. Этот негодяй Мюллер от слова до слова слышал все, что я вам говорил; он пока мотает да мотает себе на ус, а в один прекрасный день возьмет да и выдаст меня народу, как изменника страны. Я уже отчасти с ним знаком. Это сущий дьявол. И за что он вас так ругал? Видно, из-за мисс. Кто его знает! Ах, я теперь все вспомнил, хотя и не понимаю, с чего это мне пришло в голову, — мне рассказывали кафры, будто недалеко от меня, в полутора часах езды от Муифонтейна, пасется прекрасное стадо оленей. Умеете вы держать ружье, капитан? Вы похожи на заядлого охотника.
— О, конечно, минеер, — отвечал Джон в восторге от предстоящей охоты.
— Мне так и показалось. Все англичане спортсмены, хотя все же вы не сумеете подстрелить оленя. В таком случае вот что. Возьмите у Дядюшки Крофта легкую шотландскую тележку и пару добрых лошадок и приезжайте ко мне, но только не завтра, потому что к нам приедет кузина моей жены, старая ведьма, но страшно богатая — у нее в копилке под подушкой тысяча фунтов золотом — и не послезавтра, ибо это воскресенье, и в этот день охотиться грех. А приезжайте-ка вы в понедельник. Мы отправимся на охоту к восьми часам, и вы увидите, как надо стрелять оленей. Что, однако, задумал этот шакал Фрэнк Мюллер? Да, это дьявол в человеческом образе. — С этими словами веселый бур удалился, покачивая головой, а несколько минут спустя Джон увидел его удаляющимся верхом на маленьком охотничьем пони, который весил едва ли не меньше, нежели всадник, и который между тем ступал легко, точно нес перышко.
Глава IX
История Яньи
После отъезда старого бура Джон отправился во двор гостиницы посмотреть за тем, чтобы запрягали лошадей, как вдруг его внимание было остановлено шумом суетившихся кафров и праздных зевак и раздававшимися среди них громкими ругательствами и проклятиями. В углу двора близ конюшни посредине толпы стоял Фрэнк Мюллер и держал в руке кнут, как бы намереваясь кого-то ударить. Перед ним, оскалив зубы, с глазами, налитыми кровью, и обезображенным от страха лицом, стоял пьяный готтентот Яньи. По всему лицу кафра проходила синеватая полоса от удара кнутом, а в его руках поблескивал тяжелый нож с белой рукояткой, который он постоянно носил при себе.
— Что такое, в чем тут дело? — спросил Джон, протискиваясь через толпу.
— Эта скотина украла сено у моей лошади и отдала его вашей! — закричал Мюллер, которым, по-видимому, овладело бешенство и который старался еще раз хлестнуть Яньи. Последний увернулся от удара, спрятавшись за спину Джона, которому концом кнута задело по ноге.
— Будьте поосторожнее с вашим кнутом, минеер, — заметил Мюллеру Джон, с трудом удерживая свое негодование, — и откуда вы знаете, что он украл у вас сено? И вообще, по какому праву вы его трогаете? Если он что-нибудь сделал не так, вам следовало обратиться ко мне.
— Он лжет, баас, он лжет, — жалобно воскликнул готтентот, — он всегда был лгун и даже хуже того. Да, да, я многое мог бы про него рассказать. Страна принадлежит теперь англичанам, и буры не смеют нас больше убивать. Этот злодей, этот бур Мюллер, застрелил моего отца и мою мать. Он два раза стрелял, она не умерла с первого разу.
— Ах ты, черная душа, чернокожий сын дьявола! — заревел бур, — Вот как ты разговариваешь с господами? Прочь с дороги, роой батье (последнее относилось к Джону), я вырву ему язык. Я ему покажу, как мы разделываемся с подобными лжецами.
С этими словами он бросился на готтентота. Джон, который и сам вышел из себя, протянул руку и со всей силы толкнул в грудь Мюллера. Джон был очень силен, хотя не отличался большим ростом, и удар заставил Мюллера попятиться назад.
— Что это значит, роой батье? — гневно обратился к нему Мюллер, причем лицо его побелело как полотно. — Прочь с дороги — или я оставлю знак на твоем красивом лице. У меня с тобой есть счеты, а я привык всегда платить свои долги. Прочь с дороги, черт тебя побери! — И он снова бросился на готтентота.
Джон окончательно пришел в бешенство и, не ожидая нападения, сам ринулся на врага. Обхватив голову противника, он не только остановил наступление, но с помощью ловкого удара ногой опрокинул его навзничь в лужу, образовавшуюся от стока нечистот из конюшни. Крик восторга вырвался из груди толпы, всегда радующейся при виде поражения задиры, тем более что при падении он довольно сильно ударился головой о порог конюшни. Некоторое время он лежал неподвижно, и Джон начал опасаться, не получил ли его противник серьезную рану. Наконец Фрэнк Мюллер встал и, не проявляя более никаких враждебных намерений и не говоря ни слова, удалился по направлению к гостинице. Джон, как все порядочные люди, терпеть не мог стычек, но, как и все англичане, любил доводить дело до конца. Вся эта история злила его до невероятности, ибо он знал, что с большими или меньшими прикрасами она обойдет всю страну. В особенности же ему было неприятно то, что он нажил себе смертельного врага.
— Это все из-за тебя, пьяница! — злобно произнес он, обращаясь к Яньи, который, несколько успокоившись, вертелся подле него, всхлипывая и называя его своим спасителем и баасом.
— Он ударил меня, баас, он ударил меня, а я и не думал брать его сена. Он злой человек, этот баас Мюллер.
— Убирайся с глаз долой и посмотри, чтобы запрягали лошадей, — ты еще пьян. — С этими словами он вернулся в залу гостиницы, где его ожидала Бесси, пребывавшая в полном неведении относительно происходившего. Лишь на полпути домой он рассказал ей о том, что случилось. Вспомнив собственный разговор с Фрэнком Мюллером и его угрозы, она вдруг приняла чрезвычайно озабоченный вид.
Дядюшка Крофт сделался сам не свой, когда услышал про эту историю.
— Вы нажили себе врага, капитан Нил, — сказал он, — и притом злопамятного. Конечно, вы были правы, защищая готтентота. Я бы сделал то же на вашем месте, будь я десятью годами моложе. Но Фрэнк Мюллер не такой человек, чтобы забыть, как вы его опрокинули в присутствии кафров и белых. Может быть, Яньи уже протрезвел. (Разговор этот имел место на следующий день, когда они оба сидели после завтрака на веранде). Я позову готтентота, и мы послушаем, что это за история об убийстве его отца и матери.
Немного спустя он вернулся в сопровождении грязного и оборванного туземца, снявшего шляпу, униженно поклонившегося и затем тотчас же присевшего на корточки.
— Ну, Яньи, выслушай меня, — обратился к нему старик, — ты вчера снова напился. Я об этом с тобой говорить не стану, но предупреждаю, если я увижу или только услышу еще раз, что ты был пьян, то откажу тебе от места.
— Да, баас, — отвечал с покорностью готтентот, — я был пьян, но не сильно; я выпил только полбутылки капской водки.
— Напившись, ты затеял ссору с баасом Мюллером, за которой последовала драка между ним и этим баасам, чего ты уже совершенно не стоишь. Когда же баас Мюллер тебя ударил, ты сказал, что он будто бы застрелил твоих родителей. Что это — ложь или правда? И вообще, что ты этим хотел сказать?
— Это не ложь, баас, — взволнованно отвечал готтентот. — Ия это сказал и повторяю опять. Слушайте, баас, я вам расскажу всю историю. Когда я был еще маленьким, вот таким, — и он показал рукой, каким был в четырнадцать лет, — отец мой, мать и дядя, который был очень стар, старше, нежели баас (Яньи указал на старика Крофта), все мы жили близ Лейденбурга, на земле, принадлежавшей старику Якобу Мюллеру, отцу бааса Фрэнка. Это была степная ферма, и старый Якоб пригонял туда скот зимой, когда на горной ферме не хватало травы. С ним вместе приезжала тогда англичанка, его жена, и молодой баас Фрэнк — баас, которого вы видели вчера.
— Как давно это было? — перебил его мистер Крофт.
Яньи несколько секунд загибал пальцы и затем, подняв руку, разжал ее четыре раза подряд.
— Да, — отвечал он, — это было двадцать лет тому назад. Баас Фрэнк был тогда очень юн, целой головой ниже ростом, нежели теперь. Однажды старик Якоб ушел на степную ферму после первых дождей, оставив моему отцу шесть волов, которых не мог взять с собой из-за того, что они были слишком тощи, и поручив ему смотреть за ними, как за собственными детьми. Но волы были околдованы. У троих началось воспаление легких; из остальных же один был зарезан львом, другой ужален змеей, и, наконец, последний наелся ядовитой травы и сдох. Таким образом, когда старик Якоб вернулся на следующий год домой, он недосчитался шести волов. Он был очень зол на отца и до крови избил его ремнями, и хотя мы показывали ему кости волов, он все же утверждал, что мы их украли и затем продали. У старика Якоба было, кроме того, восемь пар великолепных черных волов, которых он любил, как родных детей. Волы эти были совершенно ручные и послушно являлись на зов, как собаки. Тощие вначале, они за два месяца вполне оправились и потолстели. В ту пору у нас проживал один больной из племени басуто, принадлежавший к клану секвати. Когда старик узнал про это, он страшно рассердился на отца и сказал, что все басуто воры. Отец передал о неудовольствии бааса этому басуто, который в ту же ночь и ушел к себе домой. Но на другой день утром черные волы исчезли, а ворота крааля оказались сломанными. Мы снарядили за волами погоню, искали их целый день, но найти не могли. Старик с ума сходил от бешенства, молодой же баас Фрэнк сказал ему, будто один из кафрских мальчишек слышал, как мой отец отдавал этих волов басуто за овец, который тот обещался пригнать нам летом. Это была неправда, но баас Фрэнк за что-то ненавидел моего отца — кажется, за какую-то зулусскую девушку. На следующий день утром, когда все еще спали, Якоб Мюллер, баас Фрэнк и двое кафров вытащили нас из хижины — отца, дядю, мать и Меня — и крепко привязали к четырем мимозам буйволовыми ремнями. Затем кафры удалились, и старик Якоб спросил моего отца, куда девался скот, на что отец отвечал, что не знает. После этого баас Якоб снял шляпу и прочел молитву Великому Человеку, живущему на Небе, по окончании которой к отцу приблизился с ружьем баас Фрэнк и выстрелил в него в упор. Отец упал мертвым и повис на ремнях, причем его голова почти касалась ног. Затем он снова зарядил ружье и таким же образом покончил со стариком дядей. Наконец он выстрелил в мать, но пуля ее не убила, а перерезала ремень, и она побежала; но он погнался за ней и убил ее. Покончив с ней, он вернулся, чтобы застрелить и меня; но я был тогда очень юн и не знал еще, что лучше умереть, нежели жить, как собака, и, пока он заряжал ружье, я стал умолять пощадить мою жизнь. На мою просьбу баас расхохотался и сказал, что покажет готтентотам, как воровать скот; старый же Якоб опять прочел молитву Великому Человеку и промолвил, что ему меня очень жаль, но что такова воля его господина. И в эту минуту, когда баас Фрэнк наводил на меня ружье, он тотчас его опустил, так как вдруг увидел все шестнадцать волов, мирно Пасущихся на горе в кустарниках. Они вышли ночью из крааля и отправились в какую-то лощину для перемены пастбища, а теперь возвращались домой. Старик побледнел, как смерть, и схватился руками за волосы, затем упал на колени и стал благодарить Создателя за сохранение моей жизни. Как раз в эту пору англичанка, мать молодого бааса, вышла из возка узнать причину стрельбы. Увидав убитых и меня, плачущего и привязанного к дереву, и узнав в чем дело, она совсем потеряла голову, потому что у нее было доброе сердце, когда она не была пьяна. Придя же немного в себя, она сказала, что проклятие падет на их голову и что все они умрут насильственной смертью. После этого она взяла нож и обрезала связывавшие меня ремни, хотя баас Фрэнк настаивал на том, чтобы меня убить, дабы лишить возможности рассказывать небылицы. Почувствовав себя свободным, я пустился бежать, скрываясь днем и выходя лишь ночью, ибо очень боялся, — пока наконец не достиг Наталя, где поселился и стал работать вплоть до того дня, когда земля перешла во власть англичанам и когда баас Крофт нанял меня к себе в услужение. А живя здесь, я встретил и бааса Фрэнка, который возмужал, но, за исключением бороды, выглядит так же, как и прежде. Итак, баас, все это истинная правда, и вот почему я ненавижу бааса Фрэнка, убийцу моего отца и матери. А баас Фрэнк ненавидит меня за то, что не может забыть своего злодеяния и видит во мне живого свидетеля этого преступления. Кроме того у нас говорят, что человек всегда ненавидит того, кого ранил копьем.