Страница 47 из 75
– Ладно, сама наберу…
У Центрального телеграфа как обычно многолюдно, поэтому парочка сворачивает на улицу Огарёва к телефонной будке, укрытой в промежутке между домами.
– Соедините со старшим лейтенантом госбезопасности Новаком. – Николай заметно волнуется, держа трубку перед собой, Оля показывает большой палец.
– Кто его спрашивает? – Отвечает грубый голос.
– Его племянник Фёдор из Смоленска проездом, кхм – кхм, – прочищает горло Гвоздь. – повидаться хотел, гостинцы передать от тёти Маши Мальцевой.
– Ждите у аппарата…
Потянулись долгие секунды. На второй минуте ожидания Оля вдруг выхватывает правой рукой у Гвоздя трубку, а левой – стучит по рычагом телефонного аппарата.
– … я повторяю вам, товарищ сержант госбезопасности, – на линию подключилась оператор телефонной станции. – я не знаю откуда идёт вызов. Передо мной панель с пронумерованными гнёздами и шнуровой парой. Ваш абонент звонит с номера 3167, а где находится сам аппарат надо спрашивать у техника. Секундочку, товарищ сержант госбезопасности… гражданин, прекратите стучать по рычагу говорите со своим абонентом! Ой!..
Оля поднимает глаза, видит над аппаратом надпись Б-31-67, небрежно выполненную химическим карандашом на фанерной панели телефонной будки и вешает трубку, привычным движением протерев её концом своего платка.
– Рвём когти! Меня не ищи, я сама тебя найду. – Девушка сгибается по-старушачьи, завидя приближающего военного, и неоглядываясь плетётся к трамвайной остановке.
На дальнем конце села Чурилково у деревянного моста через Пахру лениво забрехали собаки. Чутко спавшая бабушка Фрося подняла голову от подушки и прислушалась. Ничего кроме привычных ночных летних звуков: стрекотания сверчка, редкого всхрапывания лошадей в совхозной канюшне и легкого шелеста листьев, не проникало в открытые настежь окна старой покосившейся избы – пятистенки.
Вдруг в сенях легонько скрипнула дверь и занавески на окнах в горнице колыхнулись в такт.
– Хто здесь? – Прошепелявила старуха и села, свесив ноги с широкой лавки.
– Эт я, баб Фрось, Маша. – В центре комнаты безшумно возник тонкий девичий силуэт, подсвеченный слабым огоньком лампадки, висящей перед иконой.
– Машенька, – засуетилась бабушка. – а я все глаза проглядела, тебя поджидаючи. Председатель с военными все избы обошли в селе, тебя искали… обзывали по всякому… что и воровка и такая, и сякая. Только не выдал тебя никто из наших, помнят люди добро: как заболел кто или где у кого стрельнуло, так – к тебе, а не к фершалу нашему Поликарпычу. С него толку – как с козла молока. А Варька – оторва, чего удумала… сказывала им, будто б ты на Урал уехала к родичам. Пока Бабфрося выдавала эту длинную тираду, как есть простоволосая, бросилась к печи, потянулась, сунула руку в длинное узкое углубление на ней, достала ухват, убрала заслонку и легко подхватив им из шестка средний чугунок, поставила его на стол.
– Так и сказала на Урал? – Удивилась Оля.
– У ей язык без костей. – На столе появилась плошка, деревянная ложка и кусок круглого хлеба в тряпице. – Сидай, милая, штец похлебай, ещё тёплые.
Девушка, к вящему удовольствию старушки, перекрестилась, что прошептала и степенно взяла в руки ложку.
– А что ещё-то у нас случилось! – Пристроилась за столом напротив баба Фрося. – Варька-то поломойкой этим летом нанялась в поместье, в Мещерино к Ежову. Так вот прибежала сегодня уж смеркалось, вся в слезах. Сказывает, что хозяйку-то свою он застрелил из револьверта…
– Как застрелил? – Оля подняла глаза от плошки.
– … приревновал, будто бы, да давай по ей палить. Варька божилась, что своими ушами выстрелы слышала и сама потом полы мела от побелки да щикатурки. Машин куча понаехала чёрные и с красными крестами, народу – тьма, прислугу-то всю поотослали. Но она видела, как носилки накрытые из дома вынесли, зеркала все накрыли, а хозяин с дружками его уселись в горнице и пить зачали. Хоть бы хны им. Не плачь, не плачь, милая, сердце твоё золотое. Дура – я, старая…
– А не врёт она? – Смахнула слезу Оля.
– Нет, не врёт… – тяжело вздохнула старушка. – другие бабы, что работают в поместье, то же самое бают.
В полном молчании девушка закончила трапезу, поблагодарила и поднялась. – Ой, чуть не забыла! – Оля развернула свой узелок на столе. – Лекарства я принесла: вот мазь – спину будете на ночь натирать. А эти… я подписала кому – что. Варвара грамотная прочтёт. Только не говорите, баб Фрось, что я приходила, скажите – осталось после меня. На Урал я уехала…
– Спаси тебя господь. – Крестит старушка исчезающую в темноте фигуру и растирает слезу по морщинистой щеке.
На противоположном берегу Пахры, метрах в тридцати по прямой от Олиной засады, где высокий забор окружающий Мещерино, упирается в реку, открывая проход к песчанному пляжу, послышались шаги, заколыхались ветки растущего на берегу кустарника и, наконец, появился ночной дозор вооружённой охраны. Выглянувшая из-за тучек луна, желтым светом освещала двух высоких бойцов и важно вышагивающую овчарку с поднятым к верху носом.
Выждав несколько минут, Оля сняла с себя спортивный костюм, завязала узелок, грациозным движением поместила его на голову, придерживая руками, и, бесшумно ступая, понесла свою идеальную, залитую золотом фигуру, через небыстрые воды реки. На середине, проплыла пару метров и плавно покачиваясь вышла на сушу.
– … Не чокаясь! – Фриновский строго зыркнул на Шапиро, видя как тот со страдальческим выражением лица протянул свою рюмку вперёд.
Ежов быстро, с окаменевшим лицом, как воду выпил водку.
– Николай Иванович, – в гостиную заглянул связист. – товарищ Сталин на проводе.
Нарком как на пружинах подскочил с места, по привычке хотел пригладить волосы, но рука заскользила по лысой голове, и твёрдым шагом пошёл к выходу. Фриновский залпом опрокинул свою рюмку, с удовольствием крякнул, глубоко вдохнул и покосился на Шапиро..
– Смотрю я на тебя, Исаак Ильич, и с души воротит… человек должен выпивать так, чтобы другому тоже захотелось. – Комкор зацепил вилкой солёной капусты и отправил её в рот, запрокинув голову.
– Понимаете, Михаил Петрович, не принимает её мой организм. – Виновато опускает глаза Шапиро.
– Организм… – Неодобрительно протянул собеседник с задумчивым видом, машинально наливая себе ещё.
Через пять минут в комнату влетает взвинченный нарком.
– Нет, ну что за тварь! – Опрокидывает протянутую Фриновским рюмку.
– Кто? Сталин? – Сжимается от страха Шапиро.
– Да нет, – переводит дух Ежов. – Косиор! Товарищ Сталин, как человек, соболезнование выказал, спросил не нужна ли помощь. Чин чином. А этот, сразу с упрёками своими полез, гнида!
– Так его тоже понять можно, – нахохлился комкор. – момент критический сейчас, волнуется он, на кону, можно сказать, жизнь наша стоит. О живых думать надо!
Секретарь согласно закивал. Нарком переводит взгляд с одного собутыльника на другого, как будто впервые их увидел.
– Да что вы знаете о Жене? – Зло выкрикивает он. – Я ей всем обязан! Понятно вам? Если б не она, я б до сих пор в Киргизском обкоме на побегушках был. Ошибки за мной грамматические исправляла, с нужными людьми свела (Шапиро в ужасе замотал головой из стороны в сторону), в Москву перетянула. А я, а я – под домашний арест её посадил. Из-за меня она…
– Иваныч, но ты ж в неё бутылёк с сонными каплями не вливал… – мягко возражает Фриновский. – а девок этих, что оставили её одну и снотворное не прибрали, я накажу, ты не сомневайся.
– Из-за меня… из-за меня… не уберёг.
– Не казни себя, Иваныч, не виноват ты ни в чём… – Комкор вновь наполняет рюмки, ждёт пока Ежов выпьет и продолжает. – Бумагу-то, что я тебе передал, ты прочти…
– Не уберёг…
– Тьфу ты… – Фриновский встаёт из-за стола и поворачивается к секретарю. – Оставайся с ним, я – на Лубянку.