Страница 45 из 75
– Вау!.. Вау! – Истошные вопли с улицы с трудом вырвали Евгению Хаютину из объятий карлика… с букетом красных маков в руке – Морфея.
– Что это? Где я? – В панике ощупала она себя, завертелась на узкой пружинной кровати, не понимая где находится.
Яркий луч солнца проникал в щель между тяжёлыми шторами, оставляя на противоположной стене узкую вертикальную полосу, которая освещала тусклым светом небольшую спаленку: кровать, тумбочка, зеркало на стене и стул. Со стула вскакивает задремавшая няня приёмной дочери Ежовых, Валентина.
– Да павлины, будь они не ладны! На даче вашей. – Засуетилась она, подбежала к окну и раздвинула шторы. – Их ещё в прошлом месяце привезли из Узбекистана от товарища Хрущёва, помните Евгения Соломоновна?
– М-м-м, – застонала Хаютина, зажмурившись от нестерпимого света. – почему ты здесь? Где Наташа?
– Наташенька в нашем садике круглосуточном, – зачастила няня. – сегодня утром Николай Иванович её с собой взял, а мне велел за вами приглядывать.
– Шпионишь за мной, – Хаютина встаёт с постели, с видом женщины знающей себе цену, смотрит на своё отражение в зеркале, её лицо искажается в гримасе. – скажи Тане, чтобы сварила кофе и вызови машину. Я еду в Москву.
– Евгения Соломоновна, – голос Валентины стал твёрже. – Николай Иванович запретил вызывать автомобиль для вас. Велел вам оставаться здесь до его приезда.
– Ты что смеёшься, – вспылила хозяйка. – «запретил, велел» это что, всё Ёжик сказал?
– Товарищ Ежов приказал, охрана вас из посёлка не выпустит. – Няня непроизвольно сжимает кулаки.
– Я что арестована? Нет! Тогда прочь с дороги!
– Напрасно вы на меня сердитесь, Евгения Соломоновна. – Бежит за Хаютиной по коридору няня. – Николай Иванович приказал. Я не могу ослушаться.
– В уборную я могу зайти? – Язвительно шипит остановившаяся перед туалетной дверью Хаютина. – Или разрешение у Генерального комиссара госбезопасности спрашивать?
– Да-да, простите меня, – Краснеет как свекла Валентина. – приходите в гостиную. Таня соберёт поесть.
– Времени сколько? – Кричит из-за двери хозяйка.
– Скоро час. На работу вам я позвонила. Сказала, что вы заболели…
– Покушали бы, Евгения Соломоновна. Творожок, сметанка… из соседнего совхоза. – Няня морщится от дыма сигареты выпущенного ей в лицо.
От глотка кофе или, скорее, от первой затяжки глаза хозяйки замутились и она обессиленно уронила голову на руки. Посидела немного согнувшись, подперев щёки ладонями, вскочила вдруг что-то вспомнив, открыла дверцу «горки», порылась внутри шкафа, ничего не нашла и вернулась к столу. Не садясь, залпом допила чашку, затянулась, пепел сигареты, вставленной в длинный мундштук, упал на пол.
– Пойду в кабинет, поработаю… – Не оборачиваясь бросает она Валентине тоном не терпящим возражений.
– Хорошо, Евгения Соломоновна. – Отвечает та, затравленно глядя вслед хозяйке, стремительно удаляющейся по коридору.
Хаютина плотно закрывает за собой дверь и сразу направляется к массивному дубовому шкафу. Она хорошо знала привычки мужа, любящего рассовывать «чекушки» за книгами. Привыкший подолгу работать (рабочий день Ежова доходил до двадцати часов), он выпивал сто грамм водки когда веки начинали слипаться.
– Что и требовалось доказать… – за высоким рядом фолиантов обнаружилось искомое – четвертушка пшеничной, а рядом – захватанная стопка.
Трясущимися руками женщина наливает первую рюмку и жадно в три глотка, не чувствуя вкуса водки, выпивает её… Пара минут неопределённости и мир снова заиграл старыми красками.
– А подать мне сюда Агранова-Брик… – заёрзала от удовольствия на кресле Ежова. – что доигрался, голубчик! (В литературных кругах пошли слухи об отстранении от должности Агранова, главного покровителя ленинградского литературного салона).
Женщина счастливо смеётся и твёрдой рукой наливает вторую рюмку, с тревогой отмечая быстрое убывание водки в четвертушке.
– На Колыму его… чукотскую литературу охранять! – Морщится она от водки и лезет в ящик стола за спичками.
Вытаскивает оттуда большой открытый конверт, из которого на зелёное сукно стола выпадают три бумажных пакетика. Хаютина разворачивает первый с надписью «Зиновьев», там – сплющенная пуля, с недоумением смотрит на два других – «Каменев» и «Смирнов». Страшная догадка приходит ей в голову, когда из недр ящика появляется полицейский «Вальтер».
– Ёжик… – Простонала она, сжимая в ладони ребристую рукоятку.
Неожиданно пистолет дёрнулся в её руке, раздался выстрел, пороховые газы обожгли щёку, а с потолка посыпалась штукатурка. Дверь распахнулась, в кабинет влетает бледная Валентина, в два прыжка пересекает кабинет и ловким встречным движением рук, как ножницами, вышибает повернувшийся в её сторону, вслед за взглядом Хаютиной, «Вальтер».
– Таня! – на весь дом гремит голос няни (в кабинет заглядывает стряпуха со сковордкой в руке). – Держи её за руки.
Две девушки легко подхватили вдруг ослабевшую хозяйку, ощупали её на предмет повреждений и, ничего не найдя, потащили в спальню Валентины.
– Открой ей рот! – Командует старшая, прижатая к кровати Хаютина не сопротивляется.
Стряпуха большими пальцами сильно нажимает на челюсти перед ушами хозяйки, её тесно стиснутые зубы расходятся. Няня просовывает около клыка толстое лезвие, захваченного из кабинета костяного ножа для разрезания газет.
– Там в тумбочке бутылочка! – Кричит она заглянувшему на шум охраннику. – Накапай десять капель в мензурку. А-а-а! (Видит его неуклюжие попытки помочь). Держи ей руки! (Вливает белую жидкость в рот хозяйке). Вот так, всё… иди-иди… теперь сами справимся.
Из глаз Хаютиной потекли крупные слёзы, но прежде чем её мысли спутались, она успела проследить взглядом путь почти полной бутылки с иностранной этикеткой обратно в тумбочку.
Московская область, Видное.
Сухановская тюрьма НКВД.
20 июня 1937 года. То же время
– Смена планов… – Фриновский кладёт на рычаг телефонную трубку и тяжело опускается на стул в кресло начальника колонии, который предоставил свой кабинет высокому начальству из главного управления госбезопасности. – срочно готовь записку по Чаганову для наркома. Он будет докладывать на пленуме.
– В каком ключе? – Пытается понять задачу Люшков. – Он ни в чём не сознаётся… Думаю, что без физического воздействия мы ничего не добьёмся. Нужна санкция.
– Санкция… – раздражается начальник. – Как бы нас козлами отпущения не сделали. Чёрт его знает кто там на пленуме верх возьмёт.
– Что такое? – Навострил уши подчинённый.
– Такое… – ворчит Фриновский. – похоже большая драчка у них намечается, а у нас будут чубы трещать. Давай поступим так, пусть твой лейтенант состряпает бумагу: перепишет там чего в МУРе накропали, ты же, ступай к начальнику колонии и прикажи, чтоб перевёл сюда несколько уголовников и поместил их в одну камеру с Чагановым. Сам не марайся, пускай они дадут ему ума, если будет упираться.
– Он не сможет своей властью, – качает головой Люшков. – надо через главное управление лагерей решать.
– Нет нельзя, – трёт красные глаза начальник. – тут надо неофициально. Ты Плинера (замначальника ГУЛАГ) знаешь?
– Знаю, конечно.
– Вот и попроси его… пусть переведёт с десяток особоопасных с целью изоляции от… в общем сам знаешь, не мне тебя учить. Главное чтобы, в случае чего, на тебя никто пальцем не показал.
– Как быть с арестом Чаганова? – Спрашивает подчинённый безразличным тоном. – Если завтра утром не предъявим обвинение, то по закону надо будет его выпускать…
– Нет, отпускать его нельзя. Придумай чего-нибудь… ты в этих делах – мастак. Люшков в задумчивости начинает грызть ноггти, показывая редкие жёлтые зубы, Фриновский с надеждой смотрит на него.
– Есть одна мысль… – Отрывается он от своего занятия. – Вы помните, Михаил Петрович, у убитой хахаль был из артистов – Жжёнов, которого взяли на связи с американским атташе?