Страница 21 из 30
– Тут не до жиру, быть бы живу…
Сам Федот Найдёнов, на что мужик твёрдый, и тот домой идти не хочет. С мужиками стал где придётся дотемна просиживать. Так ведь и мужикам с таким гостем не очень весело: какая ж пляска на гнилом болоте?
Финета скоро и узнавать никого не стала. Раз как-то ушла из дому и не вернулась. Побежали искать. На речке над прорубью стоит и в воду командует:
– Отдай золото! Ишь космы-то распустил, глаза вылупил. А то слепым, старый чёрт, прикинулся!
Уговорили её, увели от воды, а ночью Дашутка проснулась оттого, что Финета над нею склонилась и слепо шарит по постели руками.
Поняла Дашутка: некогда больше ждать Боровика, надо ей самой к нему на поклон идти.
– Отыщу! – решила она. – А нет… Так уж лучше замерзнуть, чем так-то маяться. – И пошла.
Дошла она до того места, где брёвнышко у дороги лежит, и свернула в лес. А время самое лютое и снега столько, что по шею, гляди, где-нибудь увязнуть можно.
Сколько смогла Дашутка, прошла по такой оказии. Потом и ноги потеряла. И сама не помнит, на чем думка её остановилась. Сковырнулась она на ходу и припала на мягкий снег, и притихла… Стоит кругом лес, не шелохнется, куржак горит на солнце, деревья потрескивают. Уж и тепло вроде Дашутке. И видит она: дорога перед нею в снегу открывается, до самой земли протаивает высокий снег. Пошла Дашутка по той дороге… пошла и пошла… Кругом зима, а у неё брусника под ногами… А деревья крутом плотные, белые стоят, как терема сказочные! А и терема… Высокие, узорчатые! Дворы чистые… И стоит Дашутка с самого краешку, у чужой деревни, осталось только в улицу войти. Мимо малец веселый бежит.
– Какая это деревня? – спрашивает Дашутка.
– Белояровка! – кричит малец.
– Вон что! – подивилась Дашутка и пошла вдоль дворов, любуется.
Всё прямо нарисованное… Собаки и те с повизгом лают, будто соскучились. Посреди деревни церковь стоит, на взгорочке… А с ее колокольни благовест льётся. Люди нарядные к той церкви торопятся. Дашутке тоже узнать хочется, какая радость у людей в будний день?
Подошла поближе, а там народ шумит:
– Невеста идёт. Невеста!
Взяли её в круг и ведут скопом на тот взгорочек, прямо к церкви. Хочет Дашутка пояснить народу, что-де с другою её спутали. Какая ж, мол, я невеста, когда и жениха-то в лицо не видела?
Не успела Дашутка подумать – вот тебе и жених! Навстречу из церковных дверей слепой старик торопится, руки к ней тянет. Что же это! Да что же это такое?!
И поплыли перед Дашуткою и церковь, и люди, и дома… Слышит бедная, ведут ее куда-то, о чем-то спрашивают… Она кивает, вроде соглашается, а в голове ни памяти, ни мысли, ни заботы… Вот уж и кольцо на палец воздевают… Матерь Божья глядит на нее с иконостаса недобро, усмехается… А сердце так и стонет, так и рвется на кусочки… И перед нею уже не лик Богородицы – безумное лицо тётки Финеты…
Дернулась Дашутка назад – жених за руку держит. И не слепой вовсе. А стоит рядом с нею парень тот лесной, улыбается.
– Ты чего придумал? – задохнулась Дашутка. – Какая тебе свадьба? Не для свадьбы я сюда шла. Зря ты в молодого перекинулся. Не пойду я за тебя. И колечко своё забери.
Заплакала она от смелости, но своё долдонит:
– Чего ты натворил с моею семьёю? Уж ежели ты такой умелый да ловкий, так почему же у тебя не хватило ума понять тёткины корысти? Я ж тебе говорила: меня жалеючи, натворила она беды, меня и наказывай… А её прости, Христа ради!
Упала Дашутка лесному парню в ноги, и опять голова её пошла кругом. Качнулась она и память потеряла.
Когда же в себя пришла, уж она дома лежит. Рядом отец сидит, Финета суетится:
– Ой же, смертно напугала ты нас! Вовсе мёртвой была, когда тебя чужой человек из лесу принес…
Федот себе с разговором лезет:
– Гляди-тко, доченька, со страху-то и мы с Финетою поумнели. Ну давай, поправляйся теперь.
А весною, когда Дашутка стала выходить на молодую зелень, повстречался ей на поляне добрый молодец. Он тут, в нашей таёжной земле, с другими учеными мужиками что-то полезное для людей искал.
Они прямо в нашей церкви и повенчались потом.
А когда стал он ей колечко на палец надевать – признала Дашутка колечко: то самое, какое зимой она лесному парню вернула. Вот она где, хитрость-то!
И всё-таки дело тут без Боровика не обошлось.
Пантелей Звяга
Человек в людях словом живёт. Всё можно отнять у человека, но доброе слово людьми множится, как семя землёю. Что против него злоба да корысть, когда само время ему верный друг.
В одной деревне жил дядька Степан. Так тот Степан говорил сперва про Пантелея Звягу так:
– Свово ума нету, кожаный не пришьёшь.
Это про того Пантелея, которого урядник на выселки в деревню привёз.
Поместил он Пантелея в избу к дядьке Степану и велел «ха-ра-шо» присматривать за «неугодником».
Видать, Степан уряднику чем-то нравился, что он ему за тем Звягою доглядать доверил. А чего там было доглядать? Чо уж доглядывать? Деревенские подумали, что опять придётся землю долбить, как годом раньше для этапного одного. Того, сказать, сегодня привезли, а запослезавтра уж и крест на могиле его поставили.
Когда же Пантелей весну вытянул, дед Иван, Степанов отец, ему пимы лосятиной подшил, чтобы по двору не промокали.
Скоро Пантелей и за ворота стал выбредать, а там и до речки пимами теми зашаркал… Добро, что речка на задах Степанова огорода бежала.
Станет, бывало, Пантелей над самым крутым местом берега, обхватит себя по плечам руками и ну говорить… Говорил Пантелей тихо так, с подвыванием, вроде как пел без музыки, одними словами только… Тут хоть земля лопни, не услышит.
Поначалу думали, молится человек перед смертью. Да уж какая там молитва, когда ни разу себя крестным знамением не осенил.
Сперва ребята, потом и большие стали прислушиваться: об чём это чудной человек поёт на берегу свою долгую песню? Покуда прислушивались да в словах разбирались, приворожил Пантелей говором своим полдеревни…
Случалось, солнце сядет, сам Пантелей с берега уйдёт, а люди всё сидят на обрыве, всё на воду глядят, и плывёт по умам думка-загадка: «Кому такой человек не угодил? С кем не справился?»
Как-то, весной ещё, за обедом, Степан и говорит своей жене Настасее:
– Ты бы, мать, в летнике прибрала: Пантюху б надо туда перевести… Накашляет он нам в дому своей заразы. Ночь цельную нынче спать не давал.
– Бог с тобой, Степан! – вскинулась Настасея. – Видано ли дело – человека заживо гноить в этакой-то сырости? Да там, в летнике-то, по нонешней весне, только волков морозить. И матица там поперёк разошлась. Гляди, рухнет крыша. Захлестнёт ведь больного человека.
– Ну и захлестнёт… – упорствовал Степан. – Уряднику сообчим…
– Эх, Стёпка! – отнял дед Иван ложку ото рта. – Не нашего ты роду человек, собачья твоя душа…
– А тебе век спокойно не живётся! – ощетинился Степан на отца. – Дитё у нас малое… К нему эта зараза как пить дать пристанет. А ты всякого колоброда готов за пазуху посадить. Нашёл мне родню! Сказал – в летник! И всё тут.
– Ты орёшь-то чего? – присмотрелся к сыну дед Иван. – Знаю я, чего ты орёшь. Это совесть твоя у меня подмоги просит.
Ну Степан всё-таки настоял на своём.
Отесал дед Иван стояк, под матицу в летнике подвёл. Настасея за беляком за поскотину сходила. Обмазала стены в летнике, стёкла в оконце протёрла, по подлавкам накидала сон-травы от плесневелого духа и поклонилась Пантелею:
– Не моя вина… Прости ты нас, грешных, на неловком деле.
Хорошо умел смеяться Пантелей Звяга.
– Этак-то, – говорит, – даже лучше будет. Теперь мне бессонная ночь не страшна. Уж теперь я поработаю!
Так и сказал. И крепко потёр худыми ладонями. Но Степан скоро опять зацепил Настасею:
– У тебя что?… Лавка скобяная?… Али сама керосином торгуешь? Почему ж постоялец цельными ночами лампу не гасит? Где это я тебе должен на керосин добывать?