Страница 24 из 42
За два дня до нападения Розенберг, повторив свой прошлый план почти слово в слово, сделал одно важное дополнение. Насколько сильным, задавались вопросом скептики, было украинское национальное сознание? Даже сам Розенберг не хотел преувеличивать его масштабы. «Я верю, – заявил он, – что мы можем смело предположить, что это сознание существует в широких массах людей только в скрытой и притупленной форме [dumpf], но если оно присутствует даже в меньшей степени, чем нам кажется… то нам тем более необходимо приложить все усилия, чтобы оживить украинское национальное самосознание». Такой национализм, продолжил Розенберг, был бы лучшим слугой немецких интересов на Востоке. В прошлом Украина подвергалась угрозам со стороны Москвы, теперь же «она навсегда останется зависимой от защиты другой великой державы, и таковой может быть, конечно, только Германия».
Тезис представлял собой симбиоз западноукраинского национализма, стремившегося к созданию государства от Карпат до Волги, и немецких интересов (с точки зрения Розенберга), в которые входило создание зависимой от немецкой поддержки Украины. С точки зрения силовой политики концепция украинского сателлита лучше всего подходила к амбициям рейха, нежели к любой другой власти. OMi не основывало свои расчеты на предположении о подавляющем распространенном стремлении к независимой Украине; оно не только априори отрицало это стремление, но и признавало необходимость его систематической и искусной стимуляции.
Потакание Розенберга Украине основывалось на предпосылке, что война будет короткой. Действительно, с точки зрения военных действий не важно, были ли сами украинцы в подавляющем большинстве националистически настроены или будут ли русские возмущены «политикой разделения» Розенберга. На реальное положение дел можно было бы закрыть глаза ради политических целей в том, и только в том случае, если Германия во что бы то ни стало победила бы в войне.
Эмигранты
Российская революция и последовавшая за ней гражданская война вытеснили сотни тысяч политических эмигрантов из Российской империи. Среди них было много интеллектуалов, придерживавшихся самых разных политических ориентаций. Хотя большая часть их трудов и междоусобной борьбы осталась своеобразным призраком прошлого, они все же представляли собой инструмент, который противники советской власти могли использовать и использовали в своих целях. До 1941 г. великорусские группы принимали меньше участия в политической деятельности, спонсируемой другими государствами, чем нерусские сепаратисты, которые заручились поддержкой в различных кругах. Наиболее важной из них, возможно, была группа «Прометей», сосредоточенная в Варшаве и имевшая контакты во Франции, Турции и Японии. Нацистская Германия главным образом поддерживала связь с украинскими сепаратистами и некоторыми кавказскими эмигрантами. Их деятельность создавала особую проблему для национал-социализма.
После переезда в Мюнхен в 1919 г. Розенберг наладил тесные связи с различными эмигрантами. Князь Бермондт-Авалов, генерал Бискупский, гетман Скоропадский, Александр Никурадзе, русские, украинцы, кавказцы – все они возлагали надежды на контрреволюцию в Советской России и вместе с Розенбергом строили оптимистичные планы по скорейшему возвращению. Именно здесь Розенберг познакомился с делами нерусских сепаратистов. Сам будучи эмигрантом из нерусской периферии царской империи, Розенберг легко поддался этим романтизированным взглядам. Они с Гитлером повздорили на этой почве еще в 1921 г. В 1943 г. Гитлер вспоминал, как он когда-то пытался убедить своего верного теоретика в тщетности усилий эмигрантов, и со смесью гнева и иронии добавил, что Розенберг до сих пор «живет в каком-то своем политическом мирке, сформировавшемся еще во время его собственного периода эмиграции». Гитлеру не нужны были ни эмигранты, ни дело, за которое они боролись. С этим Розенберг так и не смог смириться.
Презрение нацистов к эмигрантам из России не помешало последним принять существенный вклад в их собственное дело, как идеями, так и деньгами. Но основная часть антисоветских эмигрантов была «реакционерами», и Третий рейх едва ли мог поддержать их планы по возвращению на престол русского царя. С другой стороны, Берлин опасался (небезосновательно) проникновения в среду эмигрантов советских агентов. По мере приближения войны некоторые нацисты почувствовали, что неприкрытое использование беженцев из России может иметь неприятные последствия и что эмигранты не разделяли настроения своих соотечественников на родине. Наконец, могущественная Германия, отказывавшаяся даже от японской поддержки в этой кампании, которую она рассчитывала выиграть в течение нескольких месяцев, и подготовившая программу по порабощению неслыханных масштабов, не видела необходимости в использовании этих «устаревших разнорабочих».
Таким образом, в политике Германии в отношении эмигрантов прослеживался тот же дуализм, что и в других аспектах Ostpolitik. На самом деле по крайней мере четыре ведомства интенсивно использовали политических беженцев: абвер адмирала Канариса, нацистская партия (через министерство иностранных дел Розенберга), гестапо и министерство пропаганды. Официальная враждебность с данной практикой была совмещена с помощью искусственно созданной формулы, согласно которой эмигрантов можно было задействовать в Берлине, но после начала вторжения допускать их на оккупированные территории было запрещено. Поэтому в середине июня полицейским органам было дано указание не допускать перемещения эмигрантов на территории, которые готовился оккупировать рейх. Выполнению этого приказа Розенберг не препятствовал, если дело касалось великороссов: они ему были не нужны. Министерство иностранных дел со своей стороны передало приказ о том, что эмигранты не могут определяться на службу в германские вооруженные силы в качестве добровольцев вне зависимости от того, «придерживались ли они пророссийских или сепаратистско-националистических взглядов». К тем, кто приходил записываться, нужно было относиться «дружелюбно, но к службе не допускать».
«Наше отношение к русским эмигрантам, – говорилось в инструкции, – регулируется политическими соображениями, согласно которым участие этой группы лиц в каких-либо важных делах считается нежелательным. Это должно оставаться в секрете».
29 сентября 1941 г., а затем снова 6 января 1942 г. OMi подтвердило запрет на въезд эмигрантов на оккупированную территорию СССР. Это несмотря на то, что сотни, если не тысячи, эмигрантов в тот самый момент уже находились на оккупированной советской земле. Для самых фанатичных эмигрантов война представляла собой долгожданную возможность для «действия», для воплощения их заветных надежд на «освобождение» отечества. Русским, украинцам и белорусам тоже удавалось проникнуть на территорию, контролируемую Германией, – часто по поручению немецких ведомств, иногда без официальных санкций со стороны последних. Лишь летом 1942 г. Берлин официально санкционировал использование на Востоке эмигрантов, которые были политически «надежными» и которые получили немецкое гражданство. Однако даже они не могли поступить на службу в армию. Следующим летом Гитлер снова запретил вербовать их в качестве офицеров.
В действительности же воинские формирования, пропагандистские группы, военное и гражданское правительство на оккупированной территории, а также разведывательные агентства продолжали использовать эмигрантов в значительных количествах в качестве переводчиков, дикторов, младших должностных лиц и консультантов. Каков на деле был их статус – этого сказать никто не мог.
Таким образом, образовалось очередное расхождение между политикой и практикой. Украинские эмигранты стали самым ярким тому примером.
Абвер и ОУН
С 1918 г. одним из главных украинцев, поддерживаемых немецким правительством, был гетман Павел Скоропадский, возглавлявший реакционный украинский режим при немецкой оккупации в 1918 г. Гитлер, который никогда не придавал особого значения ни украинцам, ни эмигрантам, рассказывал о своих прошлых разногласиях с Розенбергом по поводу привлечения Скоропадского.