Страница 19 из 30
28 августа 1618 года вторая имперская армия выступила из Вены, а через два дня чехи приняли предложение о помощи. 9 сентября две вторгшиеся армии соединились и непременно пошли бы на Прагу, если бы не слухи о подходе Мансфельда. Под напором Турна, донимавшего их мелкими стычками, интервенты отступили к Будвайсу (Ческе-Будеёвице), в то время как Мансфельд пересек границу с 20 тысячами солдат и осадил Пильзен (Пльзень), самый богатый и самый важный оплот католиков-лоялистов. По всей Чехии протестантов вновь охватило воодушевление. 21 ноября, после отчаянного пятнадцатичасового сражения, Пльзень пал, и с наступлением зимы Турн и Шлик во главе национальной армии заперли фламандские войска в Будвайсе (Ческе-Буде-ёвице) и разорили земли на австрийской границе.
Чехия была спасена, и пока еще никто не подсчитывал, во сколько это обошлось. Однако, освободившись от австрийского господства, она лишь попала в зависимость к курфюрсту Пфальцскому и герцогу Савойскому; не желая отдать свою страну в кабалу Габсбургам, мятежники отдали ее на откуп врагам Габсбургов, и национальная проблема Чехии постепенно втягивалась в центр европейского водоворота.
Пока на австрийских границах полыхало пламя, курфюрст Пфальцский созвал в Ротенбурге Евангелическую унию. Если Фридрих или Христиан Анхальтский рассчитывали на поздравления за то, что сделали, их ждало глубокое разочарование, поскольку князья и иные правители, входившие в унию, считали осмотрительность лучшей доблестью и с негодованием осудили все совершенное двумя князьями. Они не хотели ни платить Мансфельду, ни договариваться с мятежниками; они категорически отказались собрать единую армию, как предлагал Фридрих, и выразили свою беспристрастность в меморандуме, который призывал императора и его подданных к компромиссу.
Пожалуй, никто не был так удивлен поведением унии, как ее молодой президент. Некоторые данные свидетельствуют о том, что среди всех собравшихся в Ротенбурге князей курфюрст Фридрих хуже всех разбирался в своей же собственной политике. Христиан Анхальтский добивался только одного: он хотел создать в Чехии партию, которая избрала бы Фридриха королем. Он надеялся устроить это еще до избрания Фердинанда, но, потерпев неудачу, воспользовался новой возможностью, которую ему предоставило восстание. Князьям унии не нужно было обладать особой политической проницательностью, чтобы разгадать планы Анхальтского. Отвергнув его политику в принципе, они еще больше возмутились тем, что он попытался пустить им пыль в глаза красивыми речами о защите протестантизма.
Среди собравшихся в Ротенбурге Фридрих был одним из тех немногих, кто еще верил заявлениям Христиана Анхальтского. С самого начала он хотел мира в Чехии. Письма об этом, которые он писал императору, английскому королю и герцогу Баварскому, какими бы лицемерными они ни казались, на самом деле были плодом совершенно искренних чувств. Фридриху исполнился 21 год, формально он достиг совершеннолетия, однако он не имел ни воли, ни желания заменить Христиана Анхальтского, которому доверял во всем. Тем не менее он серьезно относился к своим обязанностям, и когда характер чешского восстания стал для Фридриха совершенно ясен, он не без робости выработал собственную линию действий. Он предложил унии собрать армию и убедить курфюрста Саксонского вместе с ними выразить протест императору Матвею. Таким образом он надеялся продемонстрировать единство германских протестантов и их готовность в случае крайней необходимости применить силу. Как только это станет очевидным для императора, полагал Фридрих, отпадет необходимость браться за оружие. Протестантизм в Чехии получит гарантии, и это послужит весомым предостережением для всех, кто в будущем попытается угнетать протестантов в самой Германии.
План Фридриха родился из молодости и оптимизма, и Христиан Анхальтский, возможно, убедил бы курфюрста в его полной неосуществимости, учитывая бешеную ненависть Саксонии к кальвинистам. Но одно дело – внушить Фридриху, что его мирный план невыполним, и совсем другое – уговорить, что единственной альтернативой является завладение богемской короной при помощи интриг. Христиан Анхальтский решил, что проще использовать тривиальный замысел Фридриха как прикрытие для собственных происков. Пользуясь доверием сюзерена, он мог давать послам указания, которые никогда не дошли бы до ушей Фридриха, и держать благонамеренного, но нелюбопытного курфюрста в полном неведении о том, что творится от его имени.
После собрания унии в Ротенбурге скрываться стало уже не так легко. Даже Фридрих, должно быть, почувствовал, что подозрения других князей не совсем уж беспочвенны, и примерно в ноябре 1618 года Христиан Анхальтский посчитал целесообразным посвятить в свои замыслы того, кому предстояло стать их главным исполнителем. Сильный человек мог бы еще исправить ситуацию, какой бы рискованной она ни была, но Фридрих был не таков и все еще доверял Христиану Анхальтскому, хотя уже не так, как прежде. Чехи тем временем отреагировали на упорные намеки послов из Пфальца, и Турн в частном порядке осведомился, ручаются ли они, что их господин примет корону, если ему предложат ее. Тогда же Христиан Анхальтский обратился к принцу Оранскому за поддержкой своего плана и купил благосклонность герцога Савойского, пообещав тому содействовать его выдвижению в императоры. Все это время Фридрих, как бессильное украшение на носу корабля, ничего не понимая, меланхолично плыл по течению к пропасти, куда беспечно правил его канцлер.
Активно переставляя фигуры на шахматной доске для общеевропейской войны, Христиану Анхальтскому помогал союзник, чьи мотивы были еще более сомнительны. Эрнст фон Мансфельд, генерал армии, брошенной на помощь Чехии, был внебрачным сыном дворянина Петера фон Мансфельда, бывшего губернатора Люксембурга. Воспитывая его при своем дворе, отец с раннего возраста грубо подавлял всякие претензии мальчика на то, чтобы считать себя членом семьи, из-за чего у него возникли определенные чувства, которых он так и не сумел перерасти. Рождение и воспитание сделали его авантюристом. Весь мир лежал перед ним как на ладони, но взять его можно было только мечом.
Военное ремесло того времени вполне отвечало его призванию. С развитием артиллерии и особенно мушкетов феодальная армия, набиравшаяся из неопытных крестьян, стала практически бесполезной. Только профессиональные солдаты могли в необходимой степени овладеть искусством тактики.
Пехота теперь состояла из пикинеров и мушкетеров, мушкетеры главным образом вели наступление, а пикинеры прикрывали их при обороне; с непрерывно растущей эффективностью мушкета важность пикинеров в той же мере уменьшалась, но в первой четверти века численность и тех, и других в типичном пехотном полку была примерно одинаковой. Для успешного овладения обоими видами оружия требовалась длительная практика. Кавалерия, составлявшая около трети обычной армии и по-прежнему игравшая самую важную роль, по крайней мере в наступлении, также была вооружена копьями и пистолетами; там огнестрельное оружие быстрее сменяло копье, чем у пехоты. В решающих сражениях, из которых в основном и состояла война, плохо подготовленная конница была не просто бесполезной, но и опасной, а хорошо обученная конница – крайне важной, ведь от выполнения ею сложных маневров порой зависел успех или провал целой армии. Пока еще ни в одном государстве не сложилось системы военного призыва, способной обеспечить полноценную подготовку национальной армии. Когда дело доходило до войны, мудрое правительство сразу же приглашало на службу профессионального полководца.
Эти профессионалы обычно держали при себе небольшой штат офицеров, имеющих опыт быстрой вербовки и обучения рекрутов. В набранные таким образом армии, невзирая на вероисповедание и национальность, попадали отбросы общества или жители перенаселенных районов, которым не нашлось иного занятия. К слову сказать, из Швейцарии и Северной Италии, где земля никогда не могла прокормить проживавшее на ней здоровое и плодовитое население, рекруты выходили лучше, чем из германских государств, где проблема перенаселенности стояла не так остро. Поступив на военную службу, солдаты хранили верность только своим знаменам. Они приносили присягу не отдельному вождю или государству, а флагу, и, если в бою противник захватывал флаг, солдат имел право последовать за ним. И даже верность флагу отнюдь не всегда была очевидна, нередко военнопленные переходили в армию победителей независимо от того, кто владел их флагом. Кроме того, солдат служил только по контракту; если по истечении оговоренного срока он решал поступить в другую армию, никто не мог ему этого запретить. Офицеры и рядовые переходили из войска в войско без каких-либо угрызений совести и вечерами у костра обсуждали, где лучше. Император платил хорошо, но служба считалась тяжелой – «ночуй в чистом поле, хоть в дождь, хоть в засуху»; польский король платил еще лучше, но зимой не желал кормить армию; правительница испанских Нидерландов сулила заманчивое жалованье, но только для тех, кто не знал, что у нее «месяц» состоял из шести, а то и восьми недель; «говорят, что лучше всего служить в штатах[20], потому что служба постоянная, а если кто лишится конечности или станет не годен, то всю жизнь будет получать то же жалованье, которое получал, когда стал инвалидом».
20
Соединенных провинциях Нидерландов. (Примеч. авт.)