Страница 30 из 39
Посреди Праги есть новый маленький ресторан под названием «Динамо» с футуристическим оформлением, дешевыми стульями в стиле Баухаус и зелеными неоновыми часами, которые отсчитывают часы до конца миллениума. Футуристические устремления во вновь открытых городах Восточной Европы проявляются с юмористическим и даже антиапокалиптическим задором; они тоже – часть урбанистической истории. Миллениальные предсказания конца города – его растворение в глобальной электронной деревне или гомогенной субурбии, его трансформация в музеефицированный центр и пустой деловой район – не сбылись, как и другие предсказания по поводу миллениума. Городская реконструкция, происходящая в настоящее время, теперь уже отнюдь не футуристическая, а скорее ностальгическая; город воображает свое будущее посредством импровизации со своим прошлым. Время прогресса и модернистской эффективности, материализованное в многочисленных башнях с часами и телебашнях, больше не определяет хронометрию современного города. Напротив, происходит устойчивое продолжение видимых и невидимых городов прошлого, городов мечтаний и воспоминаний, которые оказывают влияние одновременно как на новые проекты градостроительной реконструкции, так и на неформальные городские ритуалы самого низшего уровня, которые помогают нам вообразить более гуманизированную общественную среду. Город становится альтернативным космосом для коллективной идентификации, восстановления других временных реалий и нового открытия традиции.
В нынешнем противостоянии между глобальной и локальной культурами город предлагает иную альтернативу – альтернативу местного космополитизма. Этот вид космополитизма основан не на электронном интерфейсе, но на межкультурных контактах незнакомцев face-to-face[226] в физическом пространстве. В некоторых случаях, таких как в Праге или Санкт-Петербурге, урбанистический космополитизм является не характерной чертой настоящего времени, но скорее элементом ностальгии, к тому же он служит для подчеркивания одновременно глобального и национального дискурсов. В случае Москвы город становится глобальной деревней сам по себе: существует его собственный центр мира и его собственная периферия. Активно действующее воображаемое сообщество часто ассоциируется с нацией, ее биографией, кровью и почвой. Вместе с тем идентификация себя с городом – будь то Нью-Йорк, Санкт-Петербург, Сараево или Шанхай – в условиях современной истории обладает не меньшей силой. Урбанистическая идентичность имеет непосредственное отношение к общей памяти и общему прошлому, но коренится в рукотворном пространстве, а не в почве: в совместном городском сосуществовании, одновременно отталкивающем и будоражащем, а не в эксклюзивности происхождения по крови.
Ричард Сеннетт[227] отмечает, что город – это место силы, но также – пространство, в котором «главные образы рассыпались на части… Эти аспекты городского опыта – отличие, сложность, странность – оказывают сопротивление доминированию. Эта холмистая и сложная городская география дает многообещающую моральную перспективу. Она может служить приютом для тех, кто ощутил себя изгнанным из Райского сада»[228]. Город, таким образом, – это идеальный перекресток между продолжением и отстранением, памятью и свободой, ностальгией и современностью.
Как же мы можем познать урбанистическое прошлое? Оно не может быть просто отлито в камне, отмечено мемориальной доской и интерпретировано как «наследие». Прошлое иллюзорно и таинственно. «Останки убывающих прошедших эпох открываются на улицах, перспективах, обращенных к иному миру… фасады, дворики, брусчатка, реликты уничтоженных вселенных – инкрустированы в современность как восточные драгоценные камни»[229]. Любой реальный проект реновации вызывает неудовлетворенность и подозрение; он делает историю плоской и сокращает ее до фасада, до цитирования исторических стилей. В работу памяти включается все вокруг: «Обновленные „старые камни“ становятся местом перехода от призраков прошлого к нуждам настоящего»[230]. Прошлое города, таким образом, считывается не до конца; оно не упрощается до какого-либо из анахронистических языков; оно предполагает иные измерения переживаемого опыта и населяет город призрачными образами.
В сочинениях о Неаполе Вальтер Беньямин описывал его как «пористый город», где ничто не завершено, где здания все еще строятся, стоя бок о бок с рассыпавшимися руинами:
«Пористость возникает не только от восхитительного раздолья южного мастерства, но также, кроме всего прочего, от страсти к импровизации, которая требует, чтобы пространство и возможность любой ценой сохранялись. Здания используются как общественные подмостки. Они разделяются на бесчисленные одновременно действующие театры. Балкон, дворик, окно, портал, лестница, крыша одновременно являются сценой и зрительскими местами»[231].
Для путешественника, посещающего иностранный город, всегда есть риск принять эту пористость за живописный образ аутентичности. Пористость существует в любом городе, отражая слои времени и истории, социальные проблемы, равно как и уникальные способы выживания в городских условиях. Пористость является пространственной метафорой времени в городе, разнообразия хронометрических измерений, сосуществующих в физическом пространстве. Эта пористость создает чувство урбанистической театральности и уединенности. В городах, находящихся в переходном состоянии, пористость особенно хорошо заметна; она превращает целый город в экспериментальную выставку искусства, пространство длительной импровизации, которое дразнит нездешних[232] девелоперов. Парадоксально, что как проекты радикальной модернизации, ориентированные в будущее, так и тактичные реконструкции прошлого нацелены на разрушение этой пористости, на создание более цельного образа города.
Мои поиски ностальгии в городе дуалистичны: я буду исследовать топографию урбаномифа одновременно с физическими пространствами города. Понятие «топос» обозначает одновременно место в дискурсе и место в физическом мире. Идея топографии – в обоих ощущениях мира – связана с античным греческим искусством памяти. Искусство памяти было открыто после катастрофы и возникло одновременно с обрушением дома. Согласно легенде, поэт Симонид Кеосский находился на богатом пиру, где он пел лирические гимны гостям и богам-близнецам Кастору и Поллуксу. Вызванный анонимным посланником, очевидно, направленным его близнецами-защитниками, Симонид поспешно оставил пир, но не нашел никого за дверями дома. Тем временем крыша обрушилась, раздавив дом и всех гостей обломками, обезобразив их до неузнаваемости[233]. Симонид помнил места, где сидели гости, и именно так, с его помощью, родственники гостей смогли опознать своих погибших. Чудом пережив трагедию, Симонид открыл мнемоническую технику, использовавшуюся античными ораторами, соединяющую места в знакомом окружении (физический topoí) с историями и частями дискурса (риторический topoí); только связи между ними часто оказываются совершенно случайными, скорее семиотическими, нежели символическими. Этот вид мнемонической традиции различает стихийную и последовательную архитектуру нашей памяти и связь между припоминанием и утратой. Места – контексты для воспоминаний и споров о будущем, а не символы памяти или ностальгии[234]. Таким образом, места в городе – не только архитектурные метафоры; они также являются для горожан кадрами воспоминаний, проекциями воспоминаний, соревнующихся между собой. В этом плане интересны не только архитектурные проекты, но и обыденная среда обитания, повседневные способы бытования в городе, реализуемые через следование правилам и отклонение от них, рассказы об урбанистической идентичности и истории из городской жизни[235].
226
В оригинальном тексте – игра слов «interface – face». – Примеч. пер.
227
Ричард Сеннетт (Richard Se
228
Se
229
Certeau M. de, Giard L. Ghosts in the City // Timothy Tomasik, transl. The Practice of Everyday Life. Vol. 2. Mi
230
Ibid. P. 137.
231
Benjamin W. Naples // Reflections. New York: Schocken Books, 1986. Р. 166–167.
232
В оригинальном тексте здесь словосочетание «out-of-town». – Примеч. пер.
233
Необходимо отметить, что, согласно мифу, хозяин дома и устроитель пира Скопос – отказался платить Симониду, сославшись на то, что поэт слишком сильно прославляет богов-близнецов, а не его самого. Хозяин предложил поэту попросить жалованья у самих богов, что в конечном итоге и привело к трагедии. – Примеч. пер.
234
Yates F. The Art of Memory. Chicago: University of Chicago Press, 1966.
235
Мишель де Серто предлагал ввести различие между «местом» (пятном на карте, геометрической локацией) и «пространством» (населенным или антропологическим местом). Это похоже на предложенное Мерло Понти разделение на «геометрические пространства» (аналогичные «месту»), которые предполагают гомогенную пространственность, и «антропологические пространства» (аналогичные «пространству»), которые предполагают наличие экзистенциального пространства, или обитаемого пространства. Места привязаны к расположению на карте, как слова к своим местам в словаре, а пространства – это обитаемые места, например – слова в отдельном предложении. «Пространственные практики – это речевые акты пешеходов». Certeau M. de. The Practice of Everyday Life. Vol. 1. Berkeley: University of California Press, 1984. P. 117. Истории о городском домашнем хозяйстве или об обретении свободы в том, чтобы переделывать себя, вспоминать и забывать, со временем станут контрапунктами архитектурных дискуссий.