Будущее ностальгии

Либерализация прессы в конце 1980‐х годов началась сверху. Слово перестройка означает «реструктуризация» или ремонт, а не новое строительство. В то время как Горбачев объявил, что перестройка – это новая революция, публичные дебаты во время гласности и перестройки оказались предельно критическими по отношению к революционной риторике. Во время гласности каждый становился историком-любителем, ищущим черные дыры и пробелы истории. К прошлому было почти такое же эйфорическое отношение, как к будущему после революции, – и когда табу ниспровергались, прошлое менялось с каждым днем.

«Под портретом Сталина сидит красивая проститутка, курящая марихуану». Так можно описать типичную сцену из российского фильма конца 1980‐х годов. Радостно сосуществовали наркотики, секс и критические откровения о сталинизме – незавершенное дело первого этапа десталинизации конца 1950‐х годов. Отношение к прошлому едва ли было почтительным. Многие русские и восточно-европейские фильмы и произведения искусства того времени использовали различные формы контрпамяти, карнавала, китча и рефлексирующей ностальгии в целях совершения культурного экзорцизма, встряхивания исторических мифов, раскрытия механизмов соблазнения и массового гипноза, созависимости личной и официальной памяти[196].

Тем не менее наступило поистине шоковое состояние, когда после перестройки и революций 1989 года в Восточной Европе стало ясно, что контрпамять не была общей и взаимно несогласованные практики критического анализа истории вскоре вышли из моды. Контрпамять больше не могла мобилизовать людей под общим флагом; теперь она оказалась разделенной и разнилась политически в диапазоне от социализма с человеческим лицом до ультраправого национализма и монархизма. Говоря словами Тони Джадта[197], возникло «слишком много воспоминаний, слишком много прошлых событий, которые люди могут использовать, как правило, в качестве оружия против прошлого, принадлежащего кому-то другому»[198]. Постепенное снятие цензуры обернулось шквалом ранее неизвестных исторических документов и в то же время позволило темным течениям культуры начала XX века – с их многочисленными теориями заговора и историческими спекуляциями – выйти на поверхность.

У двух конкурирующих массовых движений, которые приобрели широкую известность в период перестройки, в названиях присутствует слово «память»: «Мемориал» и «Память». Общество «Память» было неоконсервативным движением, в основу идеологии которого легла скорбь по уничтоженной традиционной русской культуре[199]. Ностальгия по разрушенному русскому национальному сообществу перерастала в порочные ксенофобские инвективы, которые вылились в чувство униженной гордости и народное негодование. Среди прочего члены общества «Память» пытались восстанавливать дореволюционную российскую правую культуру, такую как «Протоколы сионских мудрецов», и распространяли мифологическое и конспирологическое мировоззрение с единственным козлом отпущения – жидомасонским заговором, который было сподручно обвинять как в советских, так и в постсоветских проблемах, ругать как за тоталитаризм, так и за демократию. Предположительно поддерживаемое КГБ, общество «Память» развалилось в начале 1990‐х годов, в то время как многие их идеи проникли в мейнстрим[200]. Кроме того, проникнув в сферу сленга, некоторые из экстремальных заявлений «Памяти» стали частью радикального эпатажа панков и молодежных групп 1990‐х годов (вероятно, имеется в виду знаменитая песня Егора Летова и группы «Гражданская оборона» «Общество „Память“», ставшая одной из наиболее популярных в среде панковской и рок-тусовки 1990‐х годов. В тексте песни, например, есть такие лозунги: «Общество „Память“ – святой наш отец нас поведет раздирать и колоть», «Мы призываем крестом и мечом! Вешай жидов и Россию спасай!» и т. д. Надо отметить, что автор и исполнитель песни Егор Летов поддерживал тесные отношения с одним из участников и идеологов «Памяти» Александром Дугиным, вместе с которым, а также с Сергеем Курехиным и Эдуардом Лимоновым они позднее организовали движение «НБП» (Национал-большевистская партия)[201].

В отличие от «Памяти», общество «Мемориал» было радикально антиностальгическим. Оно стало широким движением неофициальных объединений и социальных групп (начиная с 1960‐х годов), которые видели свою цель в восстановлении и увековечении памяти тех, кто сгинул в сталинских лагерях, – от известных политических лидеров и писателей (Бухарин, Мандельштам, Бабель, Мейерхольд) до простых людей. Движение, появившееся в конце 1960‐х, к 1990‐м годам насчитывало около 50 000 членов, «Мемориал» был примером общественной инициативы, которая отражала возникновение в советских условиях гражданского общества. Они боролись за открытие архивов и за то, чтобы сделать прошлое более прозрачным[202].

«Бум памяти» периода перестройки, как представляется, сыграл не только культурную, но и прямую политическую роль. Это движение было в значительной степени ответственным за события августа 1991 года и массовое сопротивление консервативному перевороту в Москве и Санкт-Петербурге, в ходе которого была предпринята попытка сместить Горбачева и восстановить старый советский режим с помощью танков. Свергнутые памятники главе КГБ Феликсу Дзержинскому и множество разрушенных типовых статуй Ленина на всем протяжении бывшего Советского Союза стали символами народного гнева. Так что это стало неожиданностью, когда всего шесть лет спустя памятники партийным лидерам, которые когда-то лежали на траве в московском парке в качестве напоминания о событиях августа 1991 года, были снова подняты, отретушированы и очищены, демонстрируя новое пасторальное видение советского прошлого. Упущенный потенциал политической трансформации страны уступил дорогу массовой ностальгии.

В середине 1990‐х годов многие демократически ориентированные журналисты подняли тревогу по поводу новой волны нерефлексирующей ностальгии в средствах массовой информации и общественном дискурсе. Наталья Иванова писала, что настоящее превратилось в «носто-ящее»; другие отмечали, что массовая ностальгия и настороженное отношение к будущему стали причиной свертывания экономических и политических реформ. «Приватизация ностальгии» шла рука об руку с экономической приватизацией, превращая личную ностальгию по временам чьей-то золотой юности 1970‐х годов в общественно-политический инструмент[203]. Российский социолог культуры Даниил Дондурей[204] в 1997 году выдвинул интересную гипотезу о том, что новые власти недвусмысленно поощряют эпидемию ностальгии по поводу советского стиля, чтобы отвлечь внимание населения от своих швейцарских банковских счетов и непрозрачных способов управления экономикой страны. Что же касается реформаторов, то они не смогли сделать достаточно хороший пиар своих идей и проектов, которые, на самом деле, никогда не имели шансов на надлежащее осуществление[205]. По мнению Дондурея, сплав достижений постсоветской эпохи с ностальгией по советским и досоветским временам был поставлен на службу бывшим советским элитам, которые перелицевались, превратившись в новый российский истеблишмент. В то время как общественное порицание обрушивалось на молодых реформаторов – новичков в правительстве, – старая номенклатура унаследовала большую часть богатства страны, так, будто это происходило в соответствии с каким-то непреложным законом природы[206].

196

Boym S. Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia. Cambridge; London: Harvard University Press, 1994.

197

Тони Джадт (Tony Judt, 1948–2010) – британский и американский историк, публицист, специалист по новейшей истории Европы, деятель левого движения. Выходец из еврейской семьи, Джадт начал с участия в марксистско-сионистском движении, в 1960‐е годы работал в кибуцах в Израиле. Позднее – жил и работал в США, занимаясь историческими исследованиями и работая над новыми концепциями левой (социал-демократической) идеологии. К числу его наиболее известных трудов относится книга «Postwar: A History of Europe since 1945» (Penguin Press, 2005), награжденная престижными премиями. – Примеч. пер.

198

Judt T. The Past Is Another Country: Myth and Memory in Post-War Europe // Daedalus. 1992. 21, 4 (Fall). Р. 99.

199

По большому счету некоторые идеи общества «Память» вполне безобидно пропагандировались в произведениях писателей-деревенщиков 1970‐х годов. Может показаться, что ностальгия по русской деревне должна была противоречить официальной советской идеологии, тем не менее советская власть не только терпела деятельность движения за национальное возрождение России, но даже поощряла его, начиная с поздней брежневской эпохи и далее. Аналогичным образом общество «Память» одновременно осуждалось КГБ и пользовалось его покровительством.

200

Официально организация существует до сих пор и является старейшим ультраправым объединением в постсоветской России. Датой основания считается 1980 год. В настоящий момент носит название НПФ «Память» (Национально-патриотический фронт «Память»). Из истории движения известно, что оно на протяжении почти всей своей истории носило раздробленный и слабо организованный характер, что объяснялось множеством конфликтов между идеологами различных ее частей и отделений. – Примеч. пер.

201

Егор Летов всегда подчеркивал глубоко иронический характер этой песни и исполнял ее, в том числе – по просьбам публики, во время гастролей в Израиле. – Примеч. пер.

202

Yaroshevski D. Political Participation and Public Memory: The Memorial Movement in the USSR, 1987–1989 // History and Memory. 1990. Vol. 2. No. 2 (Winter). Р. 5–32. Поэтому в первые дни перестройки «архивная историческая память» – то, что в западной исторической традиции воспринималось как само собой разумеющееся и критиковалось как способ объективации прошлого, – превратилась в фактор, подрывающий авторитет власти, и способствовала трансформации настоящего.

Общество официально зарегистрировано в России как некоммерческая организация, носящая название «Международное историко-просветительское правозащитное и благотворительное общество „Мемориал“». В его составе есть множество отделений в России и за рубежом, правозащитный центр (ПЦ «Мемориал»), архив, библиотека и т. д. В 2013 году организация оказалась под ударом в связи с принятием закона об «иностранных агентах»: ей был присвоен соответствующий статус. Такое решение было связано с тем, что организация имеет иностранные источники финансирования и занимается политической деятельностью. Новый статус усложнил работу организации, но не привел ни к ее ликвидации, ни к приостановке ее деятельности. – Примеч. пер.

203

Шендерович В. Приватизация ностальгии // Московские новости. 1996. 31 марта. С. 16.

204

Даниил Борисович Дондурей (1947–2017) – советский и российский искусствовед, исследователь кино, культуролог, историк и правозащитник. Главный редактор влиятельного журнала «Искусство кино». – Примеч. пер.

205

Даниил Дондурей, интервью с автором, Москва, июль 1997 года. Дондурей являлся главным редактором издания «Искусство кино».

206

Очевидно, что ностальгия 1990‐х годов по режиму Брежнева – нечто большее чем просто занятное явление, существующее на низовом уровне; она обрела поддержку широкого круга политиков: в диапазоне от Зюганова до Лужкова. Это, возможно, отчасти связано с тем, что большинство советских политических и бюрократических институтов остались практически неизменными в постсоветский период; опираясь на элитные неформальные связи, они препятствовали прямыми и косвенными средствами добросовестному проведению экономических и правовых реформ. Если в других странах Восточной Европы или бывшей ГДР часто говорят о чрезмерности актов возмездия и люстрации, в ходе которой бывшие активные члены партии и агенты государственной безопасности снимались с правительственных постов, в России даже дискуссии о минимальном возмездии и признании ответственности за прошлое замалчивались с начала 1990‐х годов и рьяно назывались охотой на ведьм.