Страница 7 из 21
– Что ж, как вам будет угодно, – помолчав, с большим сожалением сказал Закатов. – Хотя, видит Бог, наказать такого мерзавца – святое дело!
Александрин посмотрела на него и впервые слабо улыбнулась:
– Вы нынче мчались за ним, как Геркулес с палицей, до самых ворот!
– Как… кто?!. – поперхнулся Закатов.
– Это было очень храбро с вашей стороны…
– Никакой храбрости в этом не было, – буркнул он. – Просто, каюсь, вышел из себя. Не каждый день, согласитесь, приходится видеть таких чистокровных подлецов.
– Не каждый день их настигает возмездие, – без улыбки сказала Александрин. – Я вам очень благодарна.
– Глупости. Вы сделаете мне большое одолжение, если забудете об этом, – торопливо и совершенно искренне сказал Закатов. – Меня гораздо более волнует ваше здоровье… и дальнейшая жизнь. Вы напрасно полагаете её конченой. Сколько вам лет, Александра Михайловна?
– Двадцать два.
Закатов невольно улыбнулся. Подумал, что и сам в этом возрасте считал свою жизнь безнадёжно конченой. Тут же напомнил себе о том, что он и половины не вынес того, что пришлось на долю этой девочки, покраснел и прежним суховатым тоном сказал:
– Полагаю, вам стоит написать княгине Тоневицкой. Или, если хотите, я сам…
– Господин Закатов, – вдруг перебил его хриплый, страшно изменившийся голос Александрин. – Не подумайте, что я не способна здраво оценить случившееся. Вы в самом деле спасли мою жизнь и… и остаток чести. Вы поступили благородно… и по-христиански… и я бесконечно вам благодарна… Но я не вынесу, если княгине Тоневицкой кто-либо напомнит обо мне! Право, лучше я немедленно покину ваш дом!
Наступило молчание. Закатов смотрел через стол в измученное лицо молодой женщины, ища слова утешения и поддержки – и, как всегда, не находя их. «Господи, Мишку бы сюда! – с горечью подумал он. – Вот он сумел бы… А я… Всю жизнь дураком и медведем был.»
– Александра Михайловна, я, разумеется, не берусь вам советовать… но, мне кажется, княгиня будет рада услышать о вас. Так вышло, что мне немного известна ваша история.
– Вера Николаевна… писала вам обо мне? – безжизненным голосом переспросила Александрин. Её лицо побелело до мертвенной синевы на висках.
Закатов испугался.
– Подробности мне неизвестны, – поспешил заверить он. – Но княгиня упоминала, что она очень огорчена вашим… вашей судьбой и непрестанно винит себя в случившемся. Вы могли бы… Впрочем, я ни на чём не настаиваю, – перебил он сам себя, увидев, с каким отчаянием Александрин уронила лицо в ладони. – Вы вправе сама решать, как поступить.
– В том-то и дело, что я не могу этого, – глухо, не отнимая рук от лица, проговорила она. – Я знаю, что всю свою жизнь делала лишь ошибки и нелепости, знаю, что глупа… но не настолько, чтобы не понять: идти мне некуда и не с чем. У меня нет ни денег, ни даже паспорта. Нет ни одной родной души на свете. Как может жить человек без денег, без дома, без семьи? Я ведь даже места гувернантки не могу искать без рекомендаций…
– Я надеюсь, вы не побрезгуете воспользоваться моим гостеприимством? – осторожно спросил Закатов.
– Я вам очень благодарна, – в который раз повторила Александрин, уронив мокрые от слёз руки на колени. – Но… но… надобно же думать и о будущем…
– Мы подумаем о нём позднее, – серьёзно пообещал Никита. – А сейчас вам нужно отдыхать, кушать и гулять. Буду рад, если всё это вы получите в моём доме.
– Мне очень неловко стеснять вас, Никита Владимирович…
– Не вижу ничего неловкого. Я ведь вам почти родственник, – пошутил Никита, и Александрин вымученно улыбнулась в ответ. – Прошу вас быть здесь на положении… ну, скажем… племянницы или кузины и чувствовать себя как дома. Параша поступает в полное ваше распоряжение. Если в чём-то возникнет нужда, прошу сразу обращаться ко мне или к Дуньке: она у нас тут полководец и всему голова. Вида её грозного не пугайтесь: она очень добра. Если же у вас есть прямо сейчас какая-нибудь просьба ко мне…
– Просьба у меня лишь одна, – чуть слышно сказала Александрин. Она уже казалась спокойной, но из-под её опущенных ресниц бежали и бежали, падая на скомканное полотенце, слёзы. – Молю вас… не пишите обо мне княгине Тоневицкой.
Поздним вечером, в темноте, Закатов мерил шагами усыпанную палым листом дорожку в саду. Сон не шёл. В небе неслись тёмные, рваные облака, из которых то и дело сыпалась ледяная морось. Ветер крутил по дорожке сухие листья, похожие в темноте на пляшущие призраки. Сквозь тучи иногда выглядывала ухмыляющаяся физиономия луны – и тогда голый сад окатывало мертвенно-серым светом, исчерченным тенями и угольно-чёрными, корявыми стволами старых яблонь. Но луна сразу пряталась, и в осеннем саду снова делалось темно, сыро и бесприютно.
Закатов сам не знал, отчего не идёт домой. Давно была уложена набегавшаяся Маняша, давно ушла в отведённую ей комнату Александрин, которую Дунька лично отмыла в бане, – а Никита всё ходил и ходил по промозглому саду, спрятав замёрзшие руки в рукава куртки и передёргивая плечами от холода. Мысли прыгали с одного на другое. При воспоминании о том, как Казарин подскакивающей курицей нёсся к дрожкам, а он, Никита, этаким Соловьём-Разбойником летел за ним с кулаком на замахе, становилось одновременно и смешно, и грустно.
«Неужели ему с этой его Гранькой-мерзавкой так всё с рук и сойдёт?! Три года издеваться над беззащитной девчонкой, мучить её, вымогать приданое… И ведь даже права никакого на это приданое не имел! Иначе давно бы сам написал Тоневицким и всё до копеечки вытрусил: с такого станется… И что ж теперь – всё ему спустить?» Но, горячась про себя, Закатов знал: никаких последствий это дело иметь не будет. Достаточно было взглянуть на убитое, помертвевшее лицо Александрин, чтобы понять это. Если имя Влоньской начнут трепать в суде, объявят её незаконной женой, по сути – содержанкой… Нет уж, дьявол с ним, с этим курёнком Казариным… Лишь бы он только не появлялся больше здесь. И, с невесёлой усмешкой вспоминая паническое отступление Казарина из Болотеева, Закатов понимал: вернуться сюда у бывшего акцизного чиновника не хватит духу. Да и возвращаться незачем. Будет теперь сидеть в своей Прохоровке и трястись – как бы не оказаться в тюрьме за двоежёнство. И поделом.
Днём прислали почту из уезда: несколько объёмистых свёртков, перетянутых суровой бечевой. Никита сразу догадался, что там – заказанные книги и толстые журналы. В другое время Закатов сразу уселся бы распаковывать их: свежее чтение было для него одной из немногих радостей в болотеевском захолустье. Но нынче он поймал себя на том, что невольно ищет среди свёртков голубой конверт со знакомым косым почерком. Конверта, разумеется, не нашлось: Вера писала к нему редко. Сейчас, шагая по пустой тропинке с жутковато вихрящимися в лунном свете листьями, Никита думал о том, что это, пожалуй, к лучшему. Потому что спроси его Вера о его жизни, о новостях, о событиях в Болотееве – что бы он смог написать ей в ответ? Ей, которой он никогда в жизни не мог солгать даже в письмах?
Разумеется, он дал Александрин слово, что ни слова не напишет княгине Тоневицкой. Как можно было не пообещать, глядя в её полные слёз, угасшие глаза? Но в глубине души Закатов надеялся на то, что, придя в себя, успокоившись и здраво взглянув на положение вещей, Александрин всё же решится обратиться к приёмной матери. В конце концов, у Тоневицких остались её деньги, завещанные покойным отцом, на которые можно было безбедно существовать. И, хорошо зная Веру, Закатов был уверен, что в её доме Александрин не грозят ни попрёки, ни скандалы. Вероятно, не было их и прежде, и Никите оставалось лишь гадать: отчего госпожа Влоньская так отчаянно не хочет возвращаться в семью Тоневицких.
– Барин! Никита Владимирыч!
Он вздрогнул, остановился. Стоящее перед глазами милое лицо Веры тут же исчезло: вокруг опять был голый тёмный сад, луна, выглядывавшая из облачных лохмотьев, и Дунька, решительно шествующая навстречу с фонарём.
– Вы эдак до утра маршировать намеряетесь? – грозно вопросила она. – Ночь-полночь, и дож опять начинается! Шли бы с Богом спать! Есть о чём волноваться, право слово! Нешто мы с вами ещё одного человека не прокормим? Смотрела я давеча, как Александра Михайловна кушают: цыпка недельная – и та больше клюёт!