Горюч камень Алатырь

Однако, приёмная мать Александрин оказалась весьма здравомыслящей особой. Когда Казарин официально попросил руки её воспитанницы, княгиня долго и дотошно расспрашивала его о доходах, имении и крепостных, по нескольку раз задавала одни и те же вопросы, потребовала документы, – и Казарину удалось отговориться лишь тем, что он находится в Москве в гостях, а все бумаги остались дома, в имении. Вежливо, но непреклонно Вера Николаевна дала понять, что, пока она не увидит документов, подтверждающих состояние жениха, о свадьбе не может быть и речи. Казарину оставалось лишь согласиться с этим разумным решением.

Прошёл месяц. Бумаги всё не приходили (и немудрено!), зато до княгини Тоневицкой непостижимым образом добрались сплетни о том, что господин Казарин женат! Казарину немедленно отказали от дома – и в тот же день Алексей Порфирьевич, понимая, что терять ему более нечего, предложил Александрин бежать с ним. Та немедленно согласилась. Едва выехав из Москвы, они обвенчались в придорожной церкви. Оставалось лишь добраться до Казаринки, продать её, переехать от греха подальше в соседнюю губернию – и уже оттуда писать Тоневицкой, требуя законной передачи приданого.

Дома всё сложилось весьма удачно: Казарин быстро сумел избавиться от последней деревеньки, выкупил закладные, написал в Бельский уезд старинному знакомому, который давно мечтал избавиться от обветшавшего родового имения, следом за письмом поехал туда сам, оформил купчие на дом, сорок десятин земли и четырёх крепостных, заплатил деньги и, весьма довольный, увёз молодую жену в Смоленскую губернию. Александрин была счастлива. Был рад и Казарин. Однако, идиллия в Прохоровке длилась ровно месяц. Весной к ним, как снег на голову, явилась Гранька.

… – Понимаете, этот сукин сын… Чулымов, мерзавец… попросту бросил её, когда кончились деньги! И ведь всё, всё, что я Гранюшке дарил, он тоже спустил! На вино и на карты пробросал, подлец! И сбежал от неё, в конце концов, и хоть бы за номер в гостинице заплатил, проклятый – тоже нет! Воистину, нет предела свинству человеческому! – горячился Казарин. Глядя на его куриное личико, распалённое праведным гневом, на трясущийся дряблый подбородок, Закатов ошеломлённо думал: ведь не прикидывается, поганец, в самом деле возмущён до предела, оскорблённым себя чувствует… И, сохраняя на лице каменное выражение бывалого понтёра, слушал дальше.

Положение оказалось ужасным. Александрин сначала не хотела ничему верить. Но Гранька с размаху хлопнула по столу метрикой о венчании, и в одно мгновение воспитанница княгини Тоневицкой из законной супруги сделалась обманутой дурочкой.

Однако, нужно было как-то жить дальше. Гранька, слегка попритихшая после неудачного побега с Чулымовым, выслушала оправдания трясущегося супруга благосклонно. Она даже согласилась изображать перед соседями экономку Казариных: это было несложно, поскольку новых владельцев Прохоровки в уезде никто не знал. Гранька даже попыталась убедить Александрин, что не пытается претендовать на место возле Алексея Порфирьевича. От убитой горем девятнадцатилетней девушки просили лишь одного: написать приёмной матери о своём семейном счастье и потребовать выдачи приданого.

Но тут Александрин неожиданно воспротивилась и наотрез отказалась писать Тоневицким. Казарин и предположить не мог в хрупкой, нервической барышне такого упрямства! Гранька попыталась было устроить один из своих знаменитых скандалов, но коса нашла на камень. Не менее опытная в таких делах Александрин закатила головокружительную истерику, выбежала на улицу в неглиже, рухнула там без чувств – и Казарину стоило больших усилий поднять её и занести в дом. Месяц уговоров, угроз и улещиваний не дал результатов. Белая от ярости Гранька, стиснув зубы, поклялась, что своего добьётся, и избила Александрин веником, пригрозив в следующий раз использовать полено. Александрин в ответ потихоньку попыталась повеситься. Если бы не дворовая девка, сунувшаяся в сенной сарай как раз тогда, когда Александрин уже билась в накинутой на гвоздь петле, – дело кончилось бы совсем скверно. Этого Казарин испугался всерьёз, сделал строгое внушение Граньке, – и Александрин на время оставили в покое.

– На что же вы рассчитывали, господин Казарин? – задумчиво спросил Закатов, разглядывая лежащую на столе подкову, которая использовалась им как пресс-папье для бумаг. – Ведь вы таким образом, как я понимаю, прожили почти три года? Между двумя женщинами, которые…

– Ужас! Ужас, господин Закатов, просто ад! Ад и преисподняя! – замахал короткими ручками Казарин. – Вы вообразить не можете, что я вынес… и до сих пор выношу каждый день! Гранюшка, конечно, натура страстная, может и сказать в сердцах крепко, и даже прибить… но душа у неё золотая, поверьте, золотая! А Александра Михайловна упорствовать изволят… то в обмороках, то в рыданиях… Ведь, поверьте, все меры кротости исчерпаны были за эти годы! И ведь я ни на чём особом не настаивал… Но ведь это справедливо, согласитесь, когда жена несёт в дом приданое и таким образом, способствует…

– Какое же приданое принесла вам ваша Гранька? – спросил Закатов, по-прежнему не поднимая глаз. Выдержка опытного карточного игрока уже сдавала позиции. Душное бешенство давило горло. Впервые в жизни Никите хотелось убить, раздавить, как омерзительное насекомое, сидящего перед ним перепуганного человечка в рыжем сюртуке.

– Вот вы шутить изволите, а мне вовсе не до смеха! – Казарин, поглощённый своими переживаниями, не замечал того, что происходит с Закатовым. – Александра Михайловна мало того, что в упрямстве своём осталась – так ещё и убежать сколько раз пробовала! К счастью, догоняли и ловили… Гранюшка после этого попросту вне себя была! И вы не представляете, каких усилий мне стоило всё уладить! А несколько раз, каюсь, недоглядел, и Гранюшка немного меру перешла… Я ей после уж толковал-толковал, что госпожа Влоньская всё же не девка дворовая и меры воздействия другими должны быть…

– Ваша Гранька изо дня в день мучила беспомощную девушку. И вы ничего не могли сделать?

– Но помилуйте… я и так делал всё, что мог… Ночей не спал! – судорожно прижал руки к груди Казарин. Его, наконец, начало беспокоить окаменелое лицо собеседника, его опущенные в стол глаза, короткие, будто рубленые вопросы. Во всём этом бывший акцизный чиновник чувствовал какую-то смутную опасность для себя и, не зная, что предпринять, говорил всё быстрее и сбивчивей.

– Понимаете ли, после того, как Александра Михайловна в прошлом году ребёночком разрешилась и умер он… она вовсе здравый ум потеряла! Уже никак воздействовать нельзя было! А положение наше было таким, что…

– То есть, денег у вас так и не было?

– Не было! – обрадовался Казарин знакомой теме. – Никаких не было, милостивый государь! И взять было неоткуда! У нас с Гранюшкой единственная надежда была на приданое от Тоневицких! Скоро в доме и поесть нечего станет! Осталось разве что Наяду продать…

– Ту вороную кобылку? Она довольно дорога…

– Ах, так вы её помните?! Это да, Наяда в самом деле породу имеет и стать прекрасную… Не хотите ли, кстати, купить?

– Боюсь, у меня нет таких денег, – заметил Закатов. Но Казарин уже воодушевлённо закудахтал:

– Ну, что за вздор, что за нелепица! Какие счёты между добрыми соседями?! Сочтёмся, безусловно, сочтёмся! Я и настоящей цены за лошадку с вас не возьму, ценя ваше сочувствие и понимание… Даже и половины не запрошу! Для меня важно, что Наяда в хорошие руки попадёт, а то ведь в нашем захолустье для неё и хозяина понимающего не сыскать… Я вас только умоляю, милостивый государь, воздействовать на Александру Михайловну! Вы ведь согласны, что вчера она была в некотором помрачении и лишь поэтому… Я вас, сохрани Господь, ни в чём не обвиняю, вы поступили как благородный человек, но вы ведь не знали…

– Не знал. Но теперь знаю.

– Ну, вот видите же! – обрадовался Казарин. – Я ехал к вам в полнейшем убеждении, что мы поймём друг друга! Завтра же распоряжусь пригнать к вам Наяду, купчую и все документы оформим позже в уезде, когда вам это будет удобно, – а взамен лишь попрошу, чтобы Александ…