Страница 2 из 9
И все-таки везде и во всем виделся и слышался вначале нарушитель, особенно в первую ночь.
Когда Коробицын впервые вышел ночью в паре с опытным товарищем на пост, все в нем ходуном ходило. То и дело он брал винтовку наизготовку и каждой падающей сосульке шептал:
— Стой!
Собственные шаги он готов был принять за вражеские.
Тишина зимнего леса облегала его. Ни шороха, ни хруста. И Коробицын с таким напряжением вглядывался в ночной мрак, что у него даже глаза заболели.
Его земляк Болгасов — тот, вернувшись с ночного наряда, прямо потом сознался:
— Трусость была, что упустишь. Птица встряхнулась, а я мечтаю, что человек, даю окрик: «Стой!..»
Командир отделения Лисиченко ходил от поста к посту от одного новичка к другому, и чуть появлялась рядом его спокойная фигура, так стыдно становилось за все свои страхи. Был он не очень складный человек — длинный, с неожиданно широкими плечами, с головой яйцом.
Лисиченко давал в пару новичкам опытных пограничников и старался не тревожить страшными рассказами о нарушителях, изо дня в день обучая и воспитывая бойцов. Спокойствие и уверенность придут вместе с полным овладением знаниями. И рассказы его вначале были тихие.
— Был у меня в отделении года два тому назад боец. Фамилия ему — Плохой, а сам он стал потом хороший, — рассказывал он, например. — Не усваивал он огневой подготовки. А раз было — пришел ночью с участка, винтовку поставил и не почистил оружия. Сам заснул. Гляжу — винтовка холодная, грязная. Будить я его не стал — пусть отоспится. А потом вызываю его (когда он поспал) и завожу беседу. Сначала про него все спрашиваю. Что мешает? Нравится ли служба? Что трудно дается? Ознакомлен ли хорошо с участком? Нет ли трусости? А потом: «Винтовку почистил?» И вот солгал человек. Говорит: «Почистил». Тона я не повышаю, только разоблачил его лживость. «Как тебе, — говорю, — не стыдно? Ведь, государственной важности дело делаем. Не всякому такой почет дается, а ты так безопасность границы своевременно не обеспечишь». Тут надо стыд в человеке вызвать — самих, ведь, себя охраной границ обеспечиваем, не бар каких-нибудь. И стал он хоть по фамилии и Плохой, а по всем показателям хороший боец. Одному — доброе слово сказать надо, а на другого — и покричать…
Рассказывал он такие истории как бы случайно, невзначай, но они запоминались и действовали.
Сам он был до призыва бригадиром-каменщиком, работал на мартене, а на пограничной службе остался сверхсрочно.
— Опыт у меня образовался, обучать могу, и сам я тут очень полезный человек, — объяснял он спокойно и нехвастливо.
Даже Болгасов — а он немножко отставал — быстро попривык с таким командиром к новой службе и все реже птицу или рысь принимал за человека.
Потом Лисиченко стал рассказывать и о нарушителях:
— Первый раз так задержание было. Послан я был в секрет. Слышу — сучок треснул, трава прошумела. Винтовку взял, а из куста не вышел, жду. Вижу — наискосок фигура мелькнула. «Стой! Кто идет?» Не отвечает. И шороха нету. «Стрелять буду!» А он: «Тише, тише». По голосу не наш. «Руки вверх!» — «Есть, есть». Зашевелилась трава. Выходит небольшой, в болотных сапогах, шапка-кубанка, а сам — в пиджаке. «Опущай руки вниз, ложитесь». Дал тревогу. Прибежали с собаками. Так он дрожит, умоляет: «Только собаку не применяйте». Очень собак боятся. Сам уж сознается: «Заграница». А то бывает, что заблудился действительно или перебежал от худой жизни. Только наше дело, конечно, всякого на землю ложить, тревожным передать — и на заставу. В штабе ошибки не будет. Врут нарушители много. «Заблудился», «перебежал», — а сам потом шпион оказывается. Доверия быть не должно. Было и такое, что вышел прямо на бойца один — золотые браслеты, деньги в руках. Сует — «пропусти». Лег он на землю со своими ценностями. Этого у нас не бывает. Это только у них так можно. Потом, конечно, повели его на заставу…
Эти рассказы выслушивались с жадностью. И каждому мечталось поскорей задержать нарушители. Но зимой нарушители больше любят залив. Там ведутся и шпионские дела и контрабанда. К весне лесная граница оживляется. К весне больше шорохов, и тают болота, и наблюдают с той, сопредельной стороны враги за нашими бойцами. Но и зимой, конечно, бывает немало нарушителей и задержаний.
Глава III
Женщина с сопредельной стороны
Речушка, поросшая осокой, вьется меж извилистых берегов. Это — Хойка-иоки. Прибрежная трава — толста, сочна и пахуча. Луга здесь — обильные и цветистые, и хорошо ходят по ним косы. Лесом одеты влажные и сырые низины, лес карабкается и по склонам холма, чтобы вновь сползти вниз, и скрывает лес в недрах своих болотные, ржавые, замерзающие зимой воды. А понизу, вдоль Хойка-иоки, расставлены пограничные столбики.
Хойка-иоки — это граница. Если кто шагнет через нее — оживет ближайший ольшаник, и винтовка нашего часового, отрезая путь назад, остановит тотчас же. Винтовка направлена дулом в тыл, чтобы не залетела случайно пуля на ту сторону. Вьется граница на север и на юг — болотами, лесами и полями.
До лета еще не скоро. Но уже мартовское весеннее солнце греет землю, и мешается снег с водой. Скоро совсем стает снег, взбухнет и разольется все вокруг, ручьи, растекаясь и вновь сливаясь в один гремящий поток, с шумом ринутся по склонам поросшего сосной и елью холма, и начнет веселеть и зеленеть земля.
Из лесу на той стороне вышла молодая женщина в полушубке и высоких сапогах.
Из лесу на той стороне вышла молодая женщина.
Голова ее повязана коричневым шерстяным платком. С вязанкой хвороста в руках она выдвинулась из-за деревьев, глядя на шагающего по дозорной тропе нашего часового. Этот часовой был Коробицын. Каких-нибудь тридцать шагов отделяли ее от него. Глаза ее горели весельем и любопытством.
Коробицын, заметив ее, не обернулся к ней. Тем же ровным шагом дошел он до ближайших кустов, исчез за ними и тотчас же присел, затаился. Отсюда он следил за каждым движением неизвестной женщины. Вот она, веселая и оживленная, приблизилась к самому берегу, осторожно ступая по рыхлому, мокрому снегу, всматриваясь и вглядываясь в том направлении, где скрылся часовой. И казалось — она греет землю и сердца, круглая, синеглазая, розовощекая. Постояв так у берега, она повернула и вновь удалилась в лес.
Здесь она бросила ненужную вязанку и быстро двинулась вглубь от границы.
Громадный плечистый человек в ушастой меховой шапке и тулупе поджидал ее, сидя на широком березовом пне и покуривая папиросу. Он спросил кратко:
— Видели?
— Видела.
И она прибавила насмешливо:
— Хорошенький, молодой…
Голос у нее был грудной, певучий.
— Заманите его. — сказал человек в ушастой шапке, — и будет вам награда.
Женщина засмеялась, и ямочки на щеках сделали ее еще красивей и моложе.
— А вы правду говорите, что этот деревенский?
— Так точно. Новички пришли. По всей повадке видно, что деревенский.
Женщина помолчала, потом улыбка вновь осветила ее лицо. Без слов понятно было, что она согласна.
Коробицын вновь вышел на дозорную тропу и тут явственно услышал — уже не с той стороны, а с нашей — хруст, словно кто-то наступил на сучок.
— Стой! — тихо, почти шепотом окликнул он. — Кто идет?
Из-за деревьев показался начальник заставы, тонколицый, остроносый, чуть сутулый, в длинной кавалерийской шинели.
— Товарищ начальник заставы, на участке ничего не замечено. На сопредельной стороне ходила к берегу девица, несла хворосту охапку. Часовой Коробицын.
— Товарищ начальник заставы, на участке ничего не замечено.