Страница 15 из 30
Письмо (продолжение). – А еще, помнишь, мы вместе мотались по московским и областным музеям, к знаменитым в прошлом монастырям и соборам. Частенько выезжали всей нашей компанией на велосипедах. Гий тогда занимался велосипедным спортом, и нас хотел приобщить к этому. Кстати, спустя годы, мне очень помог приобретенный навык: во многих европейских городках, где приходилось жить, велосипед становился для меня основным средством передвижения.
Ну вот, ехали мы, ехали к старинному собору, а приезжали чаще всего или к развалинам, или к складам, мастерским, колониям для малолетних преступников и т. д., размещенных в бывших монастырях и храмах. Стояли, смотрели, пытаясь в руинах найти, угадать исчезнувшую или ускользающую красоту.
Таскали мы тебя и по театрам. Тут ты, правда, часто сопротивлялась, особенно посещению оперы или балета. Но за удовольствие не ложиться рано спать, пройтись с нами по ночной Москве, готова был выдержать даже «тоскливую «Тоску», как ты выразилась однажды.
А самым большим кайфом для тебя было посидеть со взрослой компанией на кухне, послушать наш злой и веселый треп. Друзья привыкли, что девчонка всегда с нами, и не делали купюр ни в анекдотах, ни в политических спорах. Вот так ты и росла…-
Георгий заснул, и она перестала читать, да и страничка написанного уже кончилась. Лиза осталась сидеть рядом, смотрела на спящего, сознавая, что это не слишком этично. Она смотрела и удивлялась, что тяжелая болезнь не только не исказила его черт, но наоборот, каким-то непонятным образом придала лицу скульптурную выразительность. Еще резче обозначились высокие острые скулы, на лбу и около губ разгладились морщины, а волосы, всегдашняя зависть его давно лысых сверстников, по-прежнему были густые и почти без седины.
Лиза уже поднялась, чтобы уйти, как вдруг Гошка открыл глаза и сказал.
– Племяшка права. Моя одновалентность еще и в том, что я всю жизнь люблю одну ту же женщину. Курьезно да?
Лиза не нашлась, что ответить. Гошка выручил ее сам. Он медленно, с трудом повернулся на бок и сказал уже в стену: «Не бери в голову. Я знаю, что ты терпеть не можешь всяких признаний. Иди, Лизок, я долго тебя не потревожу».
Ну да, так было всегда. Георгий не уставал повторять ей то, что когда-то впервые произнес в юности, потом в годы совместного проживания, а после говорил при каждой из коротких и неожиданных встреч в разных городах и странах. Признавался в любви и здесь, немощный и больной. Он говорил ей, что как влюбился однажды, так и не переставал ее любить всю жизнь. Только вчера, после очередного сильнейшего приступа, когда чуть отошла боль, он попросил ее наклониться и просипел прямо в ухо пропадающим навсегда голосом, из последних сил пытаясь сохранить шутливый тон: «Теперь ты понимаешь, почему я не женился? Я же боялся быть занятым, когда ты захочешь вернуться ко мне». Потом он изобразил что-то вроде смеха и добавил, стараясь добыть несуществующими почти легкими немного воздуха: «Видишь, я был прав. Я дождался. Я свободен, и ты со мной».
Убедившись, что Гошка теперь на самом деле заснул, Лиза сунула листки письма в карман длинной шерстяной юбки – любимый домашний наряд, и пошла на кухню выпить вина. Как-то незаметно, это превращалось у нее в привычку. Оказалось, что бутыль с вином пуста, а другая стояла внизу в подвальчике. Идти за ней не хотелось, и Лиза потянулась к гошкиным запасам. Он давно собирал коллекцию крепких алкогольных напитков по всем странам, где приходилось бывать, и ему было не важно, что за напиток. Главное, что бы бутылка была оригинальная по форме и имела забавную этикетку и необычное название. В самом большом чемодане, который он притащил сюда, в свою андалузскую собственность, находилась его коллекция. Кстати, чтобы пройти таможенный контроль, ему пришлось заплатить какую-то пошлину.
Не выбирая, Лиза вытащила первое, что попалось под руку: Грузинский коньяк «Пиросмани». На огромной этикетке, закрывающей весь бутылочный цилиндр, растянулся знакомый по картине художника олень. Рога из-за отсутствия места на стеклянной поверхности сосуда, автору этикетки пришлось упереть прямо в собственный круп бедного животного. Казалось, что именно по этой причине олень так изогнулся, скосив от ужаса глаза, пытаясь разглядеть, что у него там сзади застряло. Ясное дело, Гошка не мог не приобрести эту замечательную нелепицу. Но сам напиток был хороший. Впрочем, сейчас для Лизы вкусовые предпочтения были совершенно не важны.
Она сразу налила полный бокал, чтобы не бегать на кухню и обратно, и со вздохом уселась в кресло, которое, кажется, стало даже удобным. Она сидела неподвижно, уставившись на картину с красавицей-севильянкой. Ну почему, почему, его признания в любви всегда вызывали у нее лишь чувство досады и раздражения? Он настолько доставал ее своими вечными объяснениями в любви, что и годы спустя, она не принимала ни от кого любовных объяснений. Да и сама ни разу, ни одному мужчине, с которым была вместе, ни разу не сказала сакраментальной фразы «я люблю тебя», во всяком случае, на русском языке. На иностранных приходилось. Это было легко, как молиться чужим богам.
Какое-то время Лиза еще надеялась, что она научится любить. Любить не все человечество, – это нетрудно, а конкретного человека, мужчину. Может, поэтому она и злилась на Гошку, что Боженька наделил его этим даром, а ее лишил.
«Чему ты улыбаешься, чему радуешься?», – спрашивала Лиза в начале их андалузского жития, глядя на Гошку.
– Тебе радуюсь, – отвечал он. – Радуюсь, что ты со мной. Я так сильно тебя люблю.
Потом она стала избегать подобных разговоров. Да и сам вопрос, обращенный к тяжело больному человеку, звучал издевательски, а знакомый ответ вызывал у нее снова лишь досаду, совсем уж несправедливую по отношению к умирающему. Слушать от него объяснения, смотреть в его сияющие любовью глаза было неловко.
Лиза тяжело вздохнула, поднялась с кресла и поплелась в кухню за вином, удивившись, что она так быстро «махнула» первую порцию. На минуту остановилась у приемника. Оттуда, пока она сидела за столом, одна за другой следовали мелодии из репертуаров полузабытых сейчас оркестров Джеймса Ласта и Поля Мориа. Внезапно в приемнике наступила пауза, а потом грянул Артур Миллер «Когда святые маршируют». Лиза бросила взгляд на маленький будильник: три после полуночи. Самое время не спать.
Пошатываясь от выпитого и от общей усталости после бессонных ночей, не вынимая изо рта сигареты, а из рук – бокала, Лиза стала взбираться на верхнюю веранду. Забыв о высоком порожке перед выходом на веранду, она больно ударилась лодыжкой, из бокала вылилось почти все содержимое, а сигарета погасла. Лиза чертыхнулась на все три неприятности. Но спускаться не стала.
Она открыла дверь веранды. Ветер, насыщенный морем, порывисто, с размаху окатил ее с головы до ног так, что она покачнулась и навалилась на перила. Она держалась за них, потом свесилась, рискуя перевернуться, вглядывалась вдаль, пытаясь в предутренних сумерках различить море. Его не было видно, оно пряталось за пеленой плотного тумана. Но его близость все равно ощущалось. Так в городской квартире всегда угадываешь присутствие большой собаки, даже если она тихо и спокойно лежит где-то в углу.
– Ну вот, даже море спит, – сказала Лиза сама себе. – А ты, сволочь, все бродишь, покоя себе не даешь. Нет, Племяшка, не могу я ни тебе, ни батюшке на исповеди рассказать, с чего у меня нелюбовь случилась. Слишком это все тривиально. Тебе, психоаналитику, профи, здесь и вообще делать нечего. Классика жанра. Вот если бы понять странности промысла Отца Небесного, который закольцевал мою жизнь с человеком нелюбимым, мужем, давно и навсегда, кажется покинутым. Да нам, смертным, все равно не уразуметь этого, – бормотала Лиза, растирая лодыжку.
Да, она не любила мужа, с той самой первой ночи, о которой и не забывала, но и не вспоминала. И почему именно здесь, рядом с умирающим за тонкой перегородкой человеком, когда, казалось бы, все давние обиды должны были пройти или быть прощены, в эту, одну из многих бессонных ночей, Лиза до мельчайших подробностей вспомнила их путешествие в Абхазию.