Мертвые пианисты

– Нормально все, – бурчал в ответ дядя Олег.

– Ну вот видишь, Олеж. Я же говорила, что Надюша тебя не потревожит.

– Ну, допустим.

– Ты суп вчерашний разогревал?

– Нет, мам, я консервов поел.

– Консервов он поел. А Надю покормил?

– Да она как-то сама вроде бы там кормится.

– Эх, ничего вы без меня не можете. Ладно, мойте руки.

К новой комнате Надя привыкала довольно долго. Бабушка говорила, что когда-то эта комната была маминой. Видимо, очень давно. Потому что никаких маминых следов здесь не обнаружилось. И табачного запаха совсем не ощущалось, даже легкого.

Надя раскладывала повсюду красочные книжки, которые мама положила ей в дорожную сумку. Ни разу их не открывала, но немного успокаивалась, видя в чужой обстановке знакомые предметы. Обои на новом месте были, как и в родительской квартире, цветастые, но все узоры оказались состыкованными. На одной стене пестрели любительские акварельки – подарок какой-то бабушкиной ученицы; с другой на Надю удивленными квадратными глазами таращилась кружевная сова в рамке. Еще была черно-белая бумажная гравюра: худая женщина с вытянутым лицом и хищным взглядом. Надя очень боялась ее: чудилось, что по ночам та оживает, и глаза женщины наливаются колючим ледяным светом. Снять гравюру у Нади не получилось, и на шестой день она заштриховала угрожающее лицо жирным черным карандашом. Но это не помогло. Надя чувствовала, что сквозь крошечные, невидимые глазу прорехи в черной штриховке женщина продолжает за ней наблюдать. Смотрит из укрытия, из-под покрова черноты. И тогда Надя плеснула на гравюру кока-колой, тайком взятой из холодильника. Пятно мгновенно растеклось и впиталось в бумагу, не оставив хищному взгляду ни единого шанса.

– Ну что ж ты у меня за горе-ребенок! – сказала на следующий день бабушка.

А затем убрала гравюру и положила ее в шкаф под книги. Надя была этому очень рада, потому что из-под тяжелых томов женщина, тем более ослепшая от кока-колы, вряд ли сможет выбраться.

По ночам Надя не кричала и не скулила. Но спала очень плохо – особенно в первые две недели. Напряженно вглядывалась в непривычные очертания комнаты. Сознание постоянно опрокидывалось вспять, летело обратно в родительскую квартиру.

Сейчас Надя тоже не спит. Все представляет, как они там сейчас, без нее, – узорчатые стены ее родной комнаты. Она лежит здесь, в новом доме, в новой постели, а они существуют там сами по себе, смотрят друг на друга в тишине. В абсолютной тишине. Хотя нет, не в абсолютной: коридорные часы, наверное, по-прежнему тикают. Стены смотрят из глубины себя, смотрят, молчат и… существуют. Или уже и не существуют? И правда, зачем им существовать без Нади? Тогда, когда Надя их не видит? Но мама ведь существует без Нади. И, возможно, сейчас пьет вино с тетей Ирой или кем-то еще из подруг.

Сон долго не покрывает полностью Надино сознание – в последний момент разламывается и плавает по поверхности отдельными кусками, словно льдины по реке, а Надя как будто смотрит в пространство между ними, снизу вверх, из черной водянистой глубины. Только к утру удается покрыться сплошным слоем сновидения. И слой этот тонкий, хрупкий и насквозь пропитан кошмарами.

Но проходит месяц, и Надя начинает привыкать. Начинает строить новый уютный мир вокруг себя, с новыми атрибутами. Напротив больше нет балконов и курящего в семь вечера мужчины, зато есть старушка, которая приходит в «Пятерочку» за покупками по вторникам и пятницам в четырнадцать двадцать. Со второго этажа неплохо можно разглядеть ее болотно-зеленый плащ и серый берет, из-под которого торчат жесткие волосы с проседью. А в восемь вечера мимо «Пятерочки» каждый день проходит парень с коричневым лабрадором.

Сентябрь в этот раз дождливый, и окно часто в мелких каплях – словно покрыто бисером. Аптека напротив зажимается мокрыми стеклами, и когда кто-то открывает или закрывает ее двери, кажется, будто она зябко вздрагивает во сне. Ее зеленый неоновый крест влажно светится и стекает в асфальт. Надя думает, что он гораздо красивее, чем новогодняя елка, которой ее мучили прошлой зимой, заставляя терпеть прикосновения пьяного Деда Мороза.

Вместо батареек Надя теперь сортирует старые пуговицы. Их у бабушки оказалось много – на целых три жестяные коробки из-под конфет. Круглые, квадратные, прямоугольные, овальные, красные, оранжевые, черные, зеленые, металлические, костяные, деревянные, пластмассовые. Надя раскладывает их изо дня в день, классифицируя по форме, цвету, материалу, размеру. Одну пуговицу – овальную, с ушком – Надя всегда оставляет в стороне. Представляет, что эта пуговица – она сама, лежащая особняком вдали от всех. Вдали от строев, колонн, шеренг.

Иногда бабушка отбирает у Нади пуговицы и ставит коробки на самую высокую полку шкафа. Тогда Надя принимается за столовые приборы. Разделяет суповые, десертные, чайные и кофейные ложки. У бабушки, видимо, плохо со зрением: она вечно их путает и кладет не в те отделения ящика.

Бабушка, как и обещала, постоянно пытается сделать из Нади человека. Гораздо чаще, чем мама. Подносит к лицу книжки и картинки, как будто в них есть что-то большее, чем в других вещах; что-то такое, что заставит Надю прервать молчание. Бабушка трясет ее за плечо, заглядывает в рот в ожидании слов. Смотрит так отчаянно, словно готова выковыривать эти самые слова с мясом из Надиного горла. А не сумев пробиться сквозь стенку немоты, вздыхает и садится проверять тетради. При этом вполголоса ругается.

Надя страдает от бабушкиных попыток ее растормошить. Зато радуется, что дядя Олег вообще ее не трогает, а сидит в своей комнате перед монитором и молча ест «Доширак». Дядя Олег для Нади – идеальный мужчина, и если бы можно было выйти замуж за дядю, она обязательно бы это сделала. По крайней мере так она сейчас думает. И, кажется, ее симпатия взаимна: несколько дней назад Надя слышала, как дядя Олег говорил кому-то по телефону: «Девчонка, слава богу, вообще нормальная: не слышно, не видно». Первый раз Надя от кого-то услышала, что она нормальная.

Сериалов, в отличие от мамы, бабушка не смотрит. Развлекательных шоу тоже. Зато часто включает радио, когда проверяет на кухне тетради. В основном слушает новости и передачу о здоровье.

Но позавчера по ее станции передавали Венгерские танцы Брамса в фортепианном исполнении.

Когда из приемника доносился хрипло-скрипучий голос диктора – словно сухими крошками рассыпа́лся, – Надя стояла в коридоре. Думала о разном – ни о чем конкретном. Бесформенные мысли утопали в сознании, проваливались в бездонный внутренний колодец. Взгляд безвольно скользил по ровным обойным узорам. И вдруг из-за закрытой кухонной двери полилась музыка. Надя тут же почувствовала, что у ее внутреннего колодца вдруг возникло дно и падение мыслей прекратилось. Почувствовала и то, как ее собственный взгляд выплыл из пустоты и наткнулся на кухонную дверь. Надя сделала несколько шагов, дернула за ручку, и раскупоренные звуки фортепиано стремительно на нее полетели.

Бабушка вздыхала, слюнявила палец, резко переворачивала страницы. Не поднимала глаз. А Надя, замерев, стояла на пороге кухни, и ноты из приемника все летели на нее. Ноты были похожи на мыльные пузыри, которые однажды незнакомый мальчик пускал во дворе – рядом с ржавой горкой. Вот летят несколько больших, а за ними стайкой – много маленьких и совсем крошечных, еле различимых. Ноты полупрозрачны, округлы, легки. Переливаются в лучистом воздухе. Ноты очень уязвимы: одно неосторожное движение, и они схлопнутся, растают. Поэтому Надя старается не двигаться. Ноты полностью заполнили собой кухню, заполнили Надю. Надя улыбается – впервые в жизни. Бабушка этого не видит: она поглощена «писаниной оболтусов». Надя чувствует, как летящие ноты касаются ее, остаются в ней. И ей кажется, что она сама воздушна, практически невесома. Все Надины чувства обнажаются, становятся такими же уязвимыми, как ноты. И стайкой летят вверх, к кухонному закопченному потолку.