Фисташки. Сборник рассказов

Он приходил в школу, когда решал, что «на этом предмете надо поприсутствовать» и уходил, когда ему было это необходимо, сообразуясь со своими, мало кому понятными делами.

В старших классах постоянно собирали всех после уроков на многочисленные собрания, обсуждения, какие-то комсомольские активы и присутствие всех было обязательно, но Толя уже стоял в дверях и на вопрос классного руководителя: «Анатолий, Вы куда?! У нас сейчас собрание!» Он неизменно отвечал фразой из знаменитого фильма: ««Схорониться» мне надо», – и уходил.

Другого ученика за такую наглость – наказали бы. Впереди был выпуск, экзамены, характеристики, а все хотели куда-либо поступать учиться дальше и поэтому «прогибались» под учителей, но Толя Гиль никого не боялся, ему все прощалось, и он это знал.

Просто он был гений мозга.

Его портрет висел на стене в школе наряду с другими портретами.

Там были, понятное дело, Маркс с Энгельсом, а также: Толстой, Гоголь, Пушкин и другие знаменитости, но только в Толин портрет плевали, проходя мимо, бумагой из трубочек, видимо, завистливые ученики, а также – кому не лень. И Толяну однажды, под нашим прикрытием, ночью, оставив еще днем незапертым одно из окон на первом этаже, пришлось пробраться в школу, и свой портрет – выкрасть.

Замечательна была и внешность Толи.

Это не был худенький мальчик «со взором горящим».

Это был мужик – мужиком.

И кто его не знал, думал, что это, возможно, сантехник ближайшего жека, только очень молодой. Среднего роста, очень крепкого «квадратного» сложения, глаза маленькие, узкий лоб, нос картошкой – вот его краткое портретное описание. А если бы он выезжал тогда за рубеж, то в пятой графе его характеристики написали бы: национальность – белорус.

Курил Гиль, в основном, папиросы «беломор» или трубку с крепчайшим табаком. И, когда мы заходили к нему, а жил он на горе выше нашей школы в старом одноэтажном деревянном доме, причем, один (его мама приходила к нему пару раз в неделю, готовила ему еду на несколько дней и уходила), то неизменно наблюдали следующую картину:

Анатолий Гиль сидел за письменным столом с беломориной в зубах, с красной рожей и воспаленными глазами; весь в облаках табачного дыма, обложенный горой книг, учебников и справочников.

Рядом стоял бидон из-под молока (знаете, такой огромный, на несколько ведер), но в нем было не молоко, а брага, которая распространяла кругом невероятную, гадливо-сладкую вонь; сверху плавал ковш и Толя, время от времени, черпал им из бидона и пил. А неподалеку на четырех ножках распологался проигрыватель и, как правило, играла любимая пластинка Толика, где чешский «соловей» Карелл Гот со страшным чешским акцентом пел русскую песню: «маленькьий синьий платочьек падаль з опьющиных пльечь, ты кофорьила…».

Как Вам мальчик в 15 лет, а?!

Картина была, как говорится, «маслом». По-другому и не скажешь.

Кроме того, Толяну, были не чужды и выходы с нашей компанией в «свет», сопряженные со всеми видами «хулиганки», статья 206 уголовного кодекса, часть 1-2-ая.

Кстати, лично я, наблюдался по этой статье и стоял на учете в детской комнате милиции вплоть до поступления мною в пединститут.

Итак, я, Дима-моряк и Макс зашли за Гилем и, таким образом, – «банда» была в сборе.

Краткое описание наших действий в тот день:

Да, забыл добавить пару слов о себе: папа – комиссар на параходе, мама – учительница музыки. Среднего роста. Очень красив, но не мужской, а больше женской мягкой красотой так, что в раннем детстве, порой, принимали за девчонку.

От Толиного дома мы спустились вниз и оказались перед дверями нашей школы.

Мы с Максом остались недовольны утренним насилием над нами.

Я предложил зайти внутрь, а Макс уточнил:

– К НВП-шнику в кабинет, гад оборзел, – добавил он, – много себе позволяет.

Был уже вечер и школа была закрыта, но это не являлось преградой для связки моих ключей и мы проникли в школу, а затем и в класс начальной военной подготовки, где вскрыли сейф с мелкокалиберными винтовками, которые только недавно появились в школе. Были там и патроны, и мы разбрелись по школе, стреляя во все, что приглянется.

Но неодушевленные предметы скоро наскучили нам, особенно Максу, и он открыл окно на улицу.

Рядом были жилые дома, и Максимилиан решил там искать себе цель.

Он нашел ее в лице двух мужичков, один из которых по пояс, высунувшись из форточки, спускал на веревке пустой трехлитровый бидон товарищу, ждущему внизу. По соседству распологался пивбар и их действия были нам понятны.

Убежденный борец с пьянством, Макс, произвел по ним несколько прицельных выстрелов из своей винтовки.

Результатом явилось бегство одного и трусливое, и удивленное выглядывание из-за занавески другого, видимо, не могущего взять в толк: кто и когда открыл военные действия на их с утра еще тихой (не считая, наверное, его жены) улице.

Настрелявшись вдоволь, мы закрыли ружья в сейф (замечу сразу, что чужого – мы никогда не брали), закрыли кабинет и школу, т.е. – как было, и пошли по дорожке дальше.

А дальше распологалась воинская часть и Макс, закуривая, обратил внимание на большой стог сена за забором этой, кажется пограничной, части.

– Они что, лошадь тут держат? – задался он вопросом, и бросил за забор все еще заженную спичку, от которой прикуривал, надеясь, как видно, увидеть спасающуюся из пожара кобылу.

Сено вспыхнуло мгновенно, и не успели мы сделать и десяти шагов, как увидели не лошадь, а как с карабинами наперевес, с матами и прочими неясными до конца угрозами, за нами ринулось с десяток солдат. Тут уж было не до утренних школьных «шуток». Здесь, конкретно, надо было бежать, побивая все спринтерские юниорские рекорды по этому виду спорта, а может, даже, замахиваясь и на взрослые.

Мы ожесточенно ринулись вниз с горы, инстинктивно чувствуя, что оглядываться – нельзя, тормозить – нельзя, а думать лучше после.

Сзади слышался тяжелый топот солдатских сапог и хриплое дыхание.

Мы поднажали еще.

Впереди бежал Анатолий Гиль.

Он очень быстро бежал.

Но стиль его бега был тяжел и грузен. Он, по «медвежьи», переваливался с ноги на ногу, вжимая голову в плечи и смотрел, строго, перед собой.

Следующим «шел» Митинька.

Двигался он скачкообразно, то обгоняя Гиля, то начиная отставать, то вдаваясь в рискованные обходные маневры.

Третим «летел» Макс.

Его великолепные длинные ноги (я их сравнивал с размахом крыльев у альбатроса) служили двойную службу, как рога у оленя: и хорошую и плохую.

С одной стороны, Макс бежал быстро, с силой выбрасывая свои сильные ноги вперед и делая один шаг там, где я делал два. С другой стороны, они часто у него заплетались друг за дружку, и он падал навзничь на всей скорости. И сейчас, он раз или два рухнул, как подкошенный, в лужи и грязь, а мы бежали – не выбирая дороги.

Последним бежал я.

И за моей спиной уже слышалось дыхание врагов.

Вообще-то я был перворазрядником по конькам и мог »обставить» всех участников забега. Но крайняя степень моей смешливости, порожденная, по всей видимости, богатым воображением, мешала мне, и я «плелся» в конце первой группы бегущих, безусловно рискуя здоровьем и своим возможно прекрасным будующим. Я видел (и так всегда) все действо, как бы со стороны, и внутренний хохот сковывал мои движенья.

И только внизу, выбежав на железнодорожные пути, мы увидели, что преследователи отстали; и мы смогли перевести дух и уже все вместе немножко «поржать» над этим происшествием.

Одному Максу было не до смеха.

Он в этот день первый раз одел великолепную, видимо привезенную его батей из «загранки», фирменную куртку, типа «Монтана», а его падения превратили ее в грязную тряпку.

Макс чертыхался и матерился, пытаясь руками отчистить грязь от замечательной своей «шмотки». А мы все, тем не менее, продвигаясь по шпалам вперед, подошли к какой-то железнодорожной сторожке и заглянули через окошко внутрь, чтобы, быть может, попросить напиться.