Страница 22 из 57
…Конечно, издательское дело, полиграфия шагнули теперь далеко вперед. Но не надо думать, что история началась только с нашего появления на свет. И сегодня каждый причастный к печатному слову должен хотя бы полистать сытинские издания. Многому может в них научиться литератор, полиграфист, учитель, библиотекарь… Каждому полезно подержать в руках то, что печатал Сытин, — от многотомных энциклопедий до популярных брошюр, от специальных научных трудов до лубочных картин, от сочинений классиков до газет… Под руками бесценный материал, который грешно не использовать для современных потребностей общества.
Любовь к печатному слову у нас носит всеобщий характер. Тиражи книг говорят об этом довольно красноречиво. Да разве только тиражи!.. Зарубежные писатели, постоянно бывающие у нас, почти всегда обращают внимание на обилие читающих в скверах, метро, электричках… А жаркие споры о книгах, ведущиеся в читательской среде, — разве не удивительное явление нашей жизни? Дважды довелось побывать мне в Магнитогорске на знаменитом промышленном гиганте. Как там читают и как спорят о прочитанном! Не случайно также, что именно в нашей стране создано такое уникальное, наверное единственное в мире в своем роде, произведение, как «Крестьяне о писателях» Адриана Топорова. Я часто с горестным недоумением спрашиваю себя: почему мы до сих пор не создали по примеру Топорова такую насущно необходимую книгу, как «Рабочие о писателях»?
Далее. У наших ближайших соседей — в Варшаве, Бухаресте, Будапеште, Праге — давным-давно есть музеи книги. Во Львове появился музей книгопечатания. Музей книги открыт также в Киеве. Москва неотрывна от истории книги. Древняя столица всегда была крупнейшим книжным центром мира. От времени пушкинского Пимена, создававшего летопись в келье на Кремлевском холме, до наших дней, когда ротационные машины выбрасывают тысячи и сотни тысяч свежих оттисков, слова «Москва» и «Книга» неотделимы друг от друга. Москва — крупнейшее книгохранилище планеты, где что ни улица, то страница из древней повести, из Пушкина, Толстого и Достоевского, из книг новейших писателей — наших современников. А московские книжные редкости — средневековые миниатюры, красота петровских или елизаветинских шрифтов, великолепных сафьяновых переплетов XVIII века, украшенных виньетками, гирляндами и эмблемами, — есть чем похвалиться!
В наши дни Москва — средоточие издательств и крупнейших полиграфических предприятий. Мы умеем делать отличные книги, совершенные не только по своему содержанию, но и по внешнему виду. Но не будем закрывать глаза на то, что массовые тиражи нередко ведут к оформительской нивелировке, к полиграфическому стандарту. Без последнего, разумеется, не обойтись, но также нет сомнения и в том, что опыт старых мастеров должен быть бережно сохранен. Нам надо больше думать о красоте рисунков шрифтов, об искусстве книжной миниатюры, об изяществе переплетов. Нет сомнения в том, что Москве музей книги нужен, как воздух, как отправной пункт дальнейшего развития книжной культуры.
Отрадно, что в Ленинской библиотеке появился, наконец, музей книги, будем надеяться, что он займет со временем почетное место среди музеев столицы.
Я бы нынче хотел помечтать о том, каким должен быть московский музей-книгохранилище. Думается, что в нем должен быть отдел «Частные книжные собрания».
Я мысленно прохожу по залам будущего музея. Как прекрасны никогда не выцветающие книжные миниатюры, очаровательны работы графиков десятых и двадцатых годов нашего века, как радуют глаз орудия книжного производства — от палочки, которой выцарапывали слова на бересте, до новейших полиграфических машин. Наверное, нужно создать специальную выставку книжных переплетов, чтобы это славное ремесло находило новых последователей. Музей, конечно, будет школой для букинистов, да и вообще для тех, кто связан с книжной торговлей.
В свое время В. Г. Белинский писал: «Нет ничего приятнее, как созерцать минувшее и сравнивать его с настоящим. Всякая черта прошедшего времени, всякий отголосок из этой бездны, в которую все стремится и из которой ничто не возвращается, для нас любопытны, поучительны и даже прекрасны. Как бы ни нелепа была книга, как бы ни глуп был журнал, но если они принадлежат к сфере идей и мыслей, уже не существующих, если их оживляют интересы, к которым мы уже холодны, — то эта книга и этот журнал получают в наших глазах такое достоинство, какого они, может быть, не имели и в глазах современников: они делаются для нас живыми летописями прошедшего, говорящею могилою умерших надежд, интересов, задушевных мнений, мыслей. Вот почему всякая книга, напечатанная у Гари, Любия и Попова гутенберговскими буквами, в кожаном переплете, порыжелом от времени, возбуждает все мое любопытство; вот почему, увидевши где-нибудь разрозненные номера „Покоящегося трудолюбца“, „Аглаи“, „Лицея“, „Северного вестника“, „Духа журналов“, „Благонамеренного“ и многих других почивших журналов, я читаю их с какою-то жадностью и даже упоением. Не худо иногда напомнить старину в пользу и поучение настоящему времени; не худо, к слову и кстати, воскрешать черты прошедшего, иногда для смеха, а иногда и для дела».
Всегда приятно взять с полки и бережно перелистать чуть пожелтевшие страницы редкой книги — альманаха пушкинской поры, блоковского или есенинского прижизненного издания… Вдвойне приятно обнаружить на внутренней стороне обложки ярлык с именем владельца книги и узнать, что старый альбом принадлежал Константину Коровину, что стихи находились ранее в библиотеке дяди Гиляя, что над изданием некогда колдовал в своей «пещере» Эттингер — известный коллекционер двадцатых годов. Экслибрис подобен записке, что доходит до нас в сосуде, запечатанном древними мореходами. Издание блуждает десятилетиями или даже столетиями в книжном море, но и через годы звучит голос его давнего владельца — будь то соловецкий монах Досифей, просветитель-издатель Новиков или загадочный Врубель…
Я много думал о книжном гербе, о его судьбе, обходя Первую всесоюзную выставку экслибриса, открытую в Центральном доме работников искусств. Выставке в зале на Пушечной нельзя было не радоваться, ибо она — наглядное, убедительное, вещественное доказательство того, что в семидесятых годах интерес к книжному знаку необычайно возрос. Пожалуй, можно сказать, что ныне экслибрис уравнен в коллекционных правах со своей младшей удачливой сестрой — почтовой маркой, практичной и вездесущей. Словно наверстывая упущенное, экслибрис спешит показать себя с наилучшей стороны на выставках, ставших в последние годы частыми и обширными. Сошлюсь хотя бы на выставку в подмосковном городе Серпухове, где книжные знаки были представлены по видам исполнения: ксилография, линогравюра, цинкография, офорт и т. д. Глубокое уважение вызывают к себе библиофилы и графики прибалтийских городов, настойчиво, с любовью и вкусом культивирующие книжный знак.
Событием в культурной жизни стал выпуск издательством «Книга» работы Е. Минаева и С. Фортинского «Экслибрис» с большим числом иллюстраций. И наконец, всесоюзная выставка, первая, точно характеризующая творчество художников страны, графиков различных поколений. Справедливо отдавая предпочтение гравюре, устроители (Московский клуб экслибрисистов) показали, как разнообразны манеры ее исполнения и техника. Перед нами на щитах миниатюры: то предельно лаконичный афоризм, то строгий сонет, то остроумная новелла, то многозначный символ, далеко не сразу поддающийся постижению, допускающий различные расшифровки. Впервые на выставке под одной гостеприимной крышей встретились книжные знаки Российской Федерации, Украины, Белоруссии, Латвии, Литвы, Эстонии, Узбекистана, Киргизии, Азербайджана и Армении.
Книжный знак двуедин в своей основе. Разглядывая экслибрис, я прислушиваюсь, как течет беседа между владельцем библиотеки и художником-исполнителем. Паспорт владельца книги и выражение личности графика — вот что такое экслибрис. «Из книг И. С. Остроухова», — читаю я надпись, сделанную на этикетке старинными буквами, и невольно думаю не только об авторе «Сиверко», друге и советчике П. М. Третьякова и Л. М. Леонова, но и о талантливой семье Васнецовых, вписавшей не одну страницу в историю искусства.