Страница 8 из 17
Ответ очевиден: у них нет никаких оснований для подобной уверенности. Это просто верование, основанное на смелом утверждении, которое выработано многими его сторонниками при отсутствии малейших доказательств, усилено постоянным повторением и догматическим упорством. Оно дает высшее утешение, удовлетворяя религиозную потребность иметь полное представление о реальности. Эта успокоенность может вызвать подозрение или сомнение, поэтому для материалиста она предстает в ложном свете, а небытие кажется чем-то пугающим, нежелательным, горькой пилюлей, которую современному взрослому человеку приходится проглотить.
Вот почему ученые-материалисты столь догматично отвергают свидетельства существования сознания после смерти. Они не рассматривают подобные показания даже в порядке исключения, поскольку это поставило бы вопрос об их собственной жизни. Как и в случае любого религиозного догматизма – поскольку это логически слабый довод, часто заведомо иррациональный и не основанный на заслуживающем доверия свидетельстве, он не допускает даже простейшего вопроса из-за опасения, что возникшее сомнение не получится отвергнуть.
На деле же значительный массив заслуживающих доверия свидетельств поддерживает возможность существования сознания после смерти и его продолжения в будущей жизни. Во-первых, это естественно предположить, поскольку все остальное в природе продолжает существовать, изменяясь. Во-вторых, имеется много надежных сообщений свидетелей о пережитых ими приключениях после смерти. Некоторые пережили клиническую смерть и были реанимированы. Другие в детстве помнят детали и обстоятельства прошлой жизни, и некоторые подобные воспоминания обрабатывались другими людьми и передавались для изучения уважаемым исследователям. Собранные данные систематизировались и представлялись в виде руководств в традициях умирания, используемых во многих культурах. И множество людей в различных цивилизациях чувствуют необходимость иметь некоторое представление о состоянии их сознания в будущей жизни, с которой им придется столкнуться.
Никакой здравомыслящий человек не боится «ничто». Должно быть, оно скучно и безрадостно. Но, по крайней мере, оно спокойно и безболезненно, безразлично ко всем трудностям бодрствования, приятно, и каждый из нас ищет его. Чего мы боимся, и боимся осознанно, – это боли и страдания. Мы всячески пытаемся избежать боли и страдания для себя и тех, кто нам дорог. Мы боимся смерти не потому, что она «ничто», а потому, что интуитивно знаем: она автоматически не приносит «ничто». Мы сильно боимся чего-либо, что она может дать. Поэтому с присущей человеку осторожностью хотим знать, что она принесет, как подготовиться, чтобы избежать дурного и достичь хорошего, чего ждать и как встретить это. Мы знаем, что, уснув сегодня вечером, не избежим завтрашнего дня с его вызовом. Поэтому мы наилучшим образом готовимся к нему. Чем лучше мы подготовились, тем более счастливыми засыпаем. Мы знаем, что смертельный сон автоматически не устранит новые ситуации для сознания. Поэтому мы готовимся к ним, и чем лучше мы подготовились, тем легче нам будет, когда придется умирать.
Даже для самого твердолобого материалиста знаменитый довод Паскаля по-прежнему убедителен. Если после смерти мы превратимся в ничто, то нам не придется пожалеть, что мы к чему-то готовились. Но если, умерев, нам придется стать чем-то, к чему мы вовсе не готовы или готовы очень плохо, то мы будем долго испытывать горькое и болезненное сожаление. Поэтому, не подготовившись, мы все теряем и ничего не приобретаем, а позаботившись о подготовке, все получаем и ничего не теряем. Если мы готовились понапрасну, то в вечности не придется жалеть о малой толике времени, потраченного на это, а если нет, то время, отданное делам и удовольствиям в ущерб подобной подготовке, в вечности покажется напрасной тратой возможностей, предоставленных жизнью.
Итак, те из нас, у кого есть либо благоразумие, либо авантюризм для того, чтобы рассматривать жизненную ситуацию как полностью относительную в пространстве и времени, могут благополучно выйти из нее. Нет границ нашей взаимосвязи с бесчисленными измерениями и вселенными. И нет пределов нашему развитию, дурному или хорошему. Очень сильное обязательство – улучшать ситуацию, в которой мы оказались вместе с другими, – возникает из понимания неизбежности бытия в бесконечной относительности и длительности. Отказ от овеществления «ничто» влечет за собой большую озабоченность качеством относительных ситуаций. Эта озабоченность требует, чтобы мы использовали любое имеющееся в нашем распоряжении средство для их улучшения.
Возвращаясь к отдельным религиозным верованиям, не опирающимся на рациональные доказательства или правдоподобные выводы, находим, что наш выбор действий может иметь неограниченные последствия. Избавляясь от искушения определить небытие, почему бы нам не представить четче некоторые невероятные душевные состояния, воспроизводящие характеристики приятного небытия – блаженной анестезии, отчужденности от связи с условиями, постоянной изоляции от переживаний? И все это – гарантированное абсолютной, а не относительной силой, контролирующей относительное, а не обусловленной им? Здесь, однако, нам следует применить довод Паскаля наоборот. Если благодаря неизбежному предназначению души Всемогущее Существо спасет нас независимо от того, что мы делаем, то мы не пожалеем, что потратили немного времени, сами готовясь спасти себя. Но если такого Существа нет или есть более могущественные, чем мы, божественные Существа, которые могут спасти нас, если мы приготовились принять их помощь, то мы будем очень долго и глубоко сожалеть, что не подготовились должным образом.
Не существует причины для глубокой веры в иррациональное. Полезная вера не должна быть слепа, ей следует осознавать свои основы. Глубокая вера должна быть способна использовать научные исследования для своего углубления. Ей следует быть достаточно открытой духу, а не замыкаться на букве. В полезной, здоровой, приносящей удовлетворение вере не должно быть препятствий для развития науки о смерти. Разрабатывая подобную науку, исследователю надлежит учитывать все прежние попытки ее создания, особенно традиции, имеющие долгую историю и обширную литературу. А из них наука о смерти, сохранившаяся в индо-тибетской традиции, вероятно, наиболее плодотворная.
Принимая во внимание бесконечную взаимосвязь живых форм, безначальность, бесконечность и распространенность их в безграничности пространства, материалистическая картина эволюции как естественного отбора бесполезна. Однако, если учитывать активно развивающиеся через редкие мутации жизненные формы, обитающие с определенного начального момента в ограниченной сфере планетарной окружающей среды, эта картина нуждается в пересмотре. Прежде всего, постулирование определенных начал и конечных параметров всегда подозрительно. Материалистическое представление разумно описывает материальный, причинно-зависимый процесс развития, но почему тогда ум не мутирует и не развивается, как тело?
Буддийская точка зрения на все это – описание психобиологической эволюции, известное как теория кармы, – очень похожа на дарвиновскую идею эволюции. Теория кармы описывает «великую цепь бытия», утверждая наличие родственной связи между всеми наблюдаемыми видами существ и схемой развития одной жизненной формы в другую. В прошлом люди были обезьянами, и вообще все животные были когда-то одноклеточными. Отличие теории кармы в том, что, согласно ей, живое существо проходит разные жизненные формы, переходя от одной жизни к другой. Тонкий, ментальный уровень жизни переносит паттерны, развитые в одной жизни, в последующие. Виды развиваются и мутируют во взаимодействии с окружающей средой, а индивидуум также переходит из одного вида в другой. Кармическая эволюция может быть случайной, и существа вовлекаются в низшие формы так же, как и в высшие. Как только существо осознает этот процесс, оно может целенаправленно влиять на свою эволюцию, выбирая действия и мысли. Хотя здесь и имеются несомненные различия, теория кармы дает эволюционное объяснение того, почему живые существа таковы, каковы они есть. Поэтому я перевожу понятие «карма» как «эволюция» или «эволюционное действие».