Вила Мандалина

Она утвердительно покачала головой. Её чёрные волосы поверх выпуклого лба схватывала заколка в виде слова «love» со стразами.

– Да что это за работа, – фыркнула она, заметив, что я остановился. – Что ни заработаешь, всё прокуришь. – И она показала мне недокуренную сигарету. – Мало того что опять подорожали, так ещё сразу на сорок центов.

Звуки трубы то набегали друг на друга, то вытягивались в струну. Я задрал голову и глянул наверх.

– Брат репетирует, – пояснила она. – У них завтра концерт в Которе в «Доме музыки». – Она поднялась, взяла ручку от маркизы и злорадно постучала в потолок, потом вернулась на место. – Работаешь, – повторила она с той же презрительной интонацией. – Уеду я, вот что. В Белград поеду.

Сверху раздался ответный стук.

– Поеду в Белград, – повторила она решительно и долго тушила окурок такими энергичными движениями, как будто прочищала засор.

– Тоже дело, – согласился я, она кивнула и, больше на меня не глядя, закурила по новой. Взор её толчками блуждал по морщинистым утёсам, словно ища ту трещину, за которой скрывается выход. Про Белград она говорила всегда, но так никуда и не уезжала.

Под томительные хрипловатые уколы трубы я продолжил своё шествие. Меня медленно обогнала машина с голландскими номерами. Её пассажиры смотрели вокруг зачарованными глазами, точно угодили в сказку.

Повсюду мне попадались камелии, обильно усыпанные не источающими запаха цветами, и я со вздохом припоминал пророчество Иво.

«Aroma» располагалась прямо напротив старинного дома, в котором иногда проводил летние месяцы правитель Черногории Петр II Негош, известный своим действительно выдающимся поэтическим творчеством.

В тот день работала новая продавщица, молоденькая девушка, с гвоздиком в мочке левого уха и подстриженная под машинку. Форма головы была у неё идеальной, и такая импозантная причёска ей шла. Раньше я никогда её здесь не видел – наверное, приехала откуда-то с севера. На форменной куртке болталась табличка, где было написано её имя. Если бы у меня была дочка, я назвал бы её только так, и даже если бы она оказалась некрасива, само это волшебное сочетание звуков побудило бы счастье не оставлять её до последнего вздоха.

И тут меня словно током ударило: она была точь-в-точь как девочка из моего сна, только, конечно, уже повзрослевшая. Каждое её движение было исполнено грацией молодого животного, но как я мог вожделеть к ней? Перед глазами встал красный цветок у изголовья, и я подумал не без испуга, значило ли это, что она отдала мне своё девство? Это её имя звучало в ночи, но кто звал её? Неужели это был Дарко? Приложив известные усилия, найти мой дом и меня самого было, в принципе, возможно, однако даже в эту минуту такой оборот представлялся мне фантастическим. И нашло новое озарение: так вот почему во сне она была укутана в платок – хотела скрыть свою стрижку. Она и не думала выкапывать камелию, она её окапывала, окапывала саму себя! Словом, все мои недоумения разрешились одним махом.

Собрав в кулак свою бородёнку, я стал разглядывать её, как обычно разглядывал камелию. Она посматривала на меня испуганно своими дрожащими тёмными глазами. Беззастенчивость моя была за гранью приличий, но я-то знал, что делаю.

– Езжай в Требинье, – сказал наконец я, – к своему отцу. Твой отец ждёт тебя.

Опустив голову, она с улыбкой перебирала монеты в открытой кассе. Просто смутилась и не понимала, что нужно иностранцу. Её напарница, моя знакомая, почуяв что-то необычное, выбрала хлеб подешевле и поднесла его мне, но я столь решительно отвел её руку, что она его выронила. Втроём мы смотрели на лежащий на полу хлеб, наполовину выскочивший из бумажного пакета, и я понимал, что случилось нечто ужасное.

– В Требинье, – гневно повторил я. – Езжай к отцу!

Откуда ни возьмись собрался народ. Из-за стеллажа Роберто высунул своё красное от любопытства лицо, а из соседней пекары явилась хозяйка в сопровождении мужа и двух дюжих сыновей. Меня они знали и не трогали, а только расспрашивали девушек, удивлённо поглядывая в мою сторону.

К тому моменту мы все уже выбрались на улицу из тесного магазинного помещения. Официантки из кафе напротив уже смотрели на нас, пытаясь понять, что такое творится.

Всё это происходило у самого подножия Богородичного храма, возведённого моряками Прчани ещё в XVIII столетии. Он всегда стоит закрытый, и служба бывает только в весенний Юрьев день, но к майским праздникам я уже возвращался домой, так что мне так и не удалось побывать внутри. Чтобы добраться до входа, необходимо преодолеть несколько лестничных маршей, которые после первого пролёта изящным обводом разбегались по обе стороны конструкции. Там, где лестница раздваивалась, у стены, скорбно склонив голову, стоял каменный Иисус. В руках у него было нечто вроде свитка, на котором латынью было написано: Venite ad me, omnes… – ну, это известное изречение из Матфея: придите ко мне, все страждущие и обременённые, и Я успокою вас.

И я подумал, что он и вправду сын Бога, если обладает таким нечеловеческим терпением тысячелетиями ждать, что кто-то постучится в его двери. Я вырвался из кольца окруживших меня людей, взбежал по ступеням и встал рядом с ним, – так в древности искали защиты у алтарей. «Скажи ей», – шепнул я ему. Капли мелкого дождя осыпали наши фигуры.

Принято думать, что народ здесь горячий, но это не совсем верно. Хотя, бывает, и звучат по ночам автоматные выстрелы, вреда они никому не приносят, только баламутят чаек. Убивают здесь редко и совсем иным способом. Так вот. Прежде всего, народ рассудительный. Вот он и рассудил, и рассудил по-своему здраво.

В общем, я оказался на том берегу, в Доброте, в одном учреждении, существующем чуть ли не со времён австрийского владычества, созданном как раз для того, чтобы рассеивать разнообразные заблуждения ума и сердца.

Там меня помыли и помогли убрать всклокоченную бороду. Кроме меня в палате лечился мужчина, которого звали Драган. Драган допился до чертей. Точнее сказать, никаких чертей он не видел, просто забыл, кто он такой. Говорят, что зимой здесь подобное случается. В ненастье со всех сторон закрытая котловина бухты превращается в западню, похожую на чистилище, и часто тем, кто внутри, исход представляется сомнительным.

Мной занималась доктор, имя которой тоже было Весна, а вот фамилию она носила несколько необычную – Подконьяк. Но когда-то эти места считались венецианской провинцией, бывали тут и испанцы, и от того времени осталось много романских фамилий. Например, фамилия Станки была Лаури.

Мы беседовали в светлом кабинете, и в приоткрытое фигурное окно туда долетали звонкие голоса играющих в футбол мальчишек. Руку Весны украшал удивительной глубины аквамарин в серебряной оправе, и во время этих бесед я часто задерживал на нём взгляд. Я ничего не утаивал, потому что таить было нечего. Я рассказывал, что остался из опасений, что зимой, в моё отсутствие, кто-то может выкопать мою камелию. Ей надо дать вырасти, говорил я, так как более или менее взрослый куст выкапывать уже никто не станет. Также рассказал о том, что узнал от официанта из требиньских «Платанов». Кроме того, просил поскорее меня выпустить, потому что, подчёркивал я, мой двор открыт со всех сторон, и камелия под угрозой, и даже просил её съездить во Врдолу и самой убедиться в справедливости моих слов.

Почему-то она благоволила мне, чем-то я вызвал её симпатию, и она не видела во мне мошенника и проныру.

Ещё я спрашивал её, почему мы допускаем и легко принимаем, когда люди ради любимых переселяются в далёкие края, другие оставляют отчий дом во имя идеи, которую, быть может, мы и не разделяем, но их поступки не кажутся нам бог весть чем, а моё поведение, восходящее к столь ясным и простым началам, непременно надо считать отклонением от нормы?

Да, и ещё я обмолвился, что очень хотел бы сообщить чему-либо долгую жизнь.

В конце концов, по её глазам и поведению я догадался, что она далеко не уверена, действительно ли я болен. Как-то она сказала мне прямо: