Вила Мандалина

Страсть её к сомнительным предметам туалета некоторое время и для меня оставалось загадкой, которую я склонен был решать известной провинциальностью Врдолы, но скоро сообразил, что вульгарность нарочита и не имеет ничего общего с её натурой, а является криком души, вызовом обстоятельствам, трогательным призывом, сигналом «SOS».

Когда я вышел из помещения, Радко с нетерпеливым ожиданием обратил ко мне своё всегда красное лицо – следствие слияния загара и алкоголя, тот самый синтез, третий путь, антипод бинарным оппозициям, за которым Алексей Артамонович усматривал будущее. Я уселся лицом к морю, молча сделал несколько глотков и сказал:

– Дорогой Радко, я очень рад тебя видеть и готов выслушать несколько слов, если ты хочешь что-то сказать и располагаешь временем. – Время, – заверил Радко, – есть.

Во Врдоле уже довольно много домов скуплены русскими, и на Новый год к одному из них приехал погостить друг, художник из Петербурга. Как-то они зашли в «Сречу», и судьба показала всем, кто был способен видеть, что она не простая выдумка досужих и мистических умов.

Миновали все сроки, а художник всё не уезжал. Каждое утро он отправлялся на автобусе в цветочный киоск в Шкаляри и привозил в «Сречу» букеты роз, чем все немало потешались, потому что розы растут здесь в каждом дворе и «Среча» буквально утопает в них.

Спиртного он почти не пил, так что ему приходилось литрами поглощать кофе, и, как свидетельствовал Радко, художник уделял созерцанию своего предмета куда больше времени, чем то делал Милош ради Ирины Николаевны, свершая это куда более благопристойно и даже благоговейно. Именно этого слова Радко не употребил, но я смело добавляю его, ибо теперь отлично представляю, как развивались события.

В конце концов он взял её своим искусством: она согласилась позировать ему в платье из зелёного панбархата, которое ему правдами и неправдами удалось взять напрокат в Тиватском театре.

Когда Радко дошёл до этого места, я подумал, что этот художник – решительный парень и почувствовал к нему заочную симпатию.

Пока длилась работа, «Среча» терпеливо стояла закрытой. В пустом кафе Иванка, позируя, часами просиживала на стуле, и о чём она думала в это время, Бог весть. Однажды исчезла вывеска, и все подумали, что настало то время, о котором столько твердила хозяйка: Иванка уезжает в Белград.

И она действительно туда поехала, только вместе с художником. Они вернулись в феврале, и Иванка опять открыла своё кафе, но уже под новым названием. Подруги наводнили заведение и на разные лады выражали свои восторги, а одной из них даже удалось сподвигнуть художника сотворить что-то подобное и с ней. Он сделал это, но к бутафории больше не прибегал, а просто написал современную девушку, схватив главное немногими уверенными мазками, и работа настолько удалась, что в обиде она не осталась.

– Девойка мала – песня мога града, – многозначительно подмигнув мне, затянул Радко старый хит Джордже Марьяновича.

– А где он сейчас? – спросил я.

– Да вон, – мотнул Радко головой в сторону берега.

Бухта, или залив, или, как его ещё называют, южный фьорд, – словом, Бока Которска наделена столь величественной красотой, что передать её целиком, одним холстом, задача невыполнимая, и это моё глубокое убеждение. Даже частями она не даётся даровитым художникам, но если сосредоточиться на совсем мелких деталях, успех возможен. Ваза на столе с прильнувшим к ней солнцем, белый цветок олеандра, ветка вереска, лодка на синей воде, облака, клубящиеся над скальной вершиной, – да мало ли этих осколков жизни, этой смальты, из которой слагается общая картина. Ну и конечно, люди.

Познакомившись с его манерой, я убедился, что он это понимал. Я приблизился и заглянул в мольберт через его плечо. Он едва обернулся и снова вернулся к работе.

– Позволите взглянуть? – как можно учтивее попросил я разрешения.

– Сделайте одолжение, – в том же утончённом стиле разрешил он. Русским языком здесь уже давно никого не удивишь, и я весело подумал, что к столь изысканной речи просто катастрофически недостаёт Алексея Артамоновича с его непревзойдёнными оборотами.

Заметив, что я медлю удаляться, художник отложил кисти, отошёл от мольберта на несколько шагов и принялся оглядывать холст.

– Что скажете? – дружелюбно спросил он.

– Скажу, что вы сделали правильный выбор, – заметил я, что с моей стороны было, конечно, безрассудством, фамильярностью, бестактностью, – словом, форменным безобразием.

– Да, точка выгодная, однако… – заметив какую-то погрешность, он опять приблизился к мольберту и чуть не коснулся его носом.

– Я о вашем сердце, – поправил я его. Ждал я бури, негодования, армагеддона, но он как будто и не услышал.

– Это для школы в Прчани, – спокойно сообщил он. – Уж очень просили. Всё, всё понимаю, – как бы проникнув в мои мысли, высказанные выше, поспешно предупредил он возможные возражения. – Но люди так хотят. А я не фанатик. Я думаю, каждый настоящий художник должен быть и ремесленником, когда того потребуют обстоятельства. А иначе это уже… Люди хотят. Что тут будешь делать? Между ремеслом и художеством лежит непроходимая грань. Но иногда она исчезает. Парадокс.

– Не совсем так, – возразил я. – Дело в том, что ремеслу не дано возвыситься до искусства, а вот искусство может снизойти до ремесла.

– Снизойти… – повторил он, и по интонации я понял, что слово ему не понравилось.

Это расположило меня к нему ещё больше.

– Ушёл свет, – заметил он с досадой, вытер руки тряпкой, сложил мольберт, повесил его ремень на плечо и медленно побрёл по небольшому взгорку к домам. Я шёл рядом. Иванка, выйдя из внутренностей кафе, сложив руки на груди, смотрела за нашим приближением.

– Знаете, почему я не съездил вам по лицу? – неожиданно спросил он.

– Ещё не поздно, – заметил я уже не очень приветливо, но кроме как на себя самого, злиться тут было не на кого.

– Потому что «Бела Вила» – ваша выдумка. Я сразу это понял, когда вы подошли, правда вот, не знаю, как и почему… Так что ваше право. Зовут меня Андрей. Остальное вы знаете.

– Да все всё знают, – пробурчал я.

Этой чертовщины я себе долго не мог простить. Сидел у себя, как сыч, и клял «оленёнка», свою оплошность, чуть было не обернувшуюся гадостью, и вообще всё, что только приходило на ум, вызывало во мне сплошное раздражение.

Но случился такой оборот, которого я уж никак не ожидал. В один прекрасный день они явились ко мне вместе.

– Здраво, – хмуро приветствовал я нежданных гостей. Неизбытая вина ещё давала о себе знать.

Спиртного не было, я предложил своим гостям чёрный чай, который и по сей день редкость в Черногории. Иванке он не пришёлся по вкусу, чем мы очень позабавились, а сами выпили по две чашки. Чай был отменный, кенийский, специально привезённый из Москвы.

Расположившись на террасе, мы болтали обо всём на свете, и я с трудом успевал переводить. Петербург – город моряков, а это будет ей приятно. Мы рассказывали, что такое белые ночи, как разводят мосты над Невой. Благо, к нашим услугам был Интернет, и свои рассказы мы могли тут же иллюстрировать. Хотя возможно ли даже такими средствами передать прохладную прелесть этого города?

Поднялся небольшой ветер, и вода залива, однотонная при ровном солнце, пошла разноцветными полосами: синими, голубыми, фиолетовыми.

Не помню, как вышло, что я поинтересовался, где они купили принесённые ими конфеты. Оказалось, что в магазинчике «Дадо». Магазинчик этот размещался в том доме, где родился Иво Визин, первый из югославян совершивший кругосветное путешествие на корабле «Сплендидо». Капитан провёл в плавании семь лет и отдал Богу душу спустя полтора года по возвращении в том самом доме, где и родился. Замысел этой жизни проступал столь выпукло, что эта простота цельности, или, наоборот, цельность простоты, вызывали суеверное почтение. Иванка сказала, что Иво приходился её прадеду троюродным братом.