Вила Мандалина

По-прежнему я считаю ночные часы блаженством для письменной работы. Происшествие, так и оставшееся неизвестно чем, не изменило мой образ жизни. Когда взор мой туманится, голова тяжелеет и мысль теряет летучесть, я, захватив пакет с мусором, ибо веток больше нет и не будет, отправляюсь по пустой и тёмной дороге к контейнерам. Чаще всего мне никто не попадается, разве редкий автомобиль на мгновенье ослепляет фарами, а то другой посылает мне в спину короткий предупреждающий гудок.

Тем не менее не в моих правилах долго себя обманывать: со сладкой тревогой я отдавал себе отчёт, что душевный покой мой нарушен.

Окно комнаты, где стоит мой покрытый стеклом стол, как раз выходит в проулок. На столе стоит зелёная лампа, под которой в счастливый час пляшут буквы. Горит она почти до утренних сумерек, когда птицы заводят свои песнопения, и, наверное, люди, проходящие по проулку, удивляются, замечая её тихий свет. Я же невольно прислушиваюсь к шагам этих полуночников, но голоса их развеивают мои надежды. Всё время это оказываются гости, приезжающие из Сербии к моей соседке Станке, или отдыхающие из лагеря, мимо которого идёт та узкая тропа, которая увела мою незнакомку. Но, хотя мы уже знаем, что ступает она, не касаясь земли, во мне жила уверенность, что я почую её шаги.

Радовой говорил, что жёны часто «любоморны и завидны на Сречу». Но, думалось мне, не присказка ли это? Ведь и наш Иван-царевич или какая-нибудь Василиса Прекрасная противоречат себе почти в каждой сказке, и я только недоумевал, как Алексей Артамонович сводит тут концы с концами. Ещё, как я запомнил, говорил Радовой о том, что Среча избегает жилья, потому что гонит её женская зависть, ибо она красивее всех женщин и многие мужчины теряют от неё голову.

И с грустной улыбкой я размышлял, уж не Ирина ли Николаевна тому причиной? Но она что-то давно не появляется, однако Алексей Артамонович по-прежнему излучает неколебимую жизнерадостность, так что причины временного отсутствия его супруги, уверен я, чисто бытовые. А может быть, виной тут Зорица, тоже не лишённая привлекательности, или суровая жена Милоша, или – неловко подумать – сама Иванка, владелица кафе «Среча»? Как-то шутки ради я предложил ей переименовать «Сречу» в «Белу Вилу», и, к моему удивлению, это предложение она приняла всерьёз – обещала подумать. Видимо, чувствовала здесь некую разницу, а Иванка была непроста.

Несколько раз, когда меня поглощала тоска, поднимался я и в гору упомянутой тропой, и не ленился с неё сходить, но ни с чем необычным больше не сталкивался: видел ромашки, нежные фиолетовые крокусы, жёлтые примулы, розовый львиный зёв. Ну и конечно, вечные оливы, с завитыми в косы стволами.

Когда я пришёл в себя и хорошенько припомнил все подробности, мне стало казаться, что той ночью Бела Вила не только одарила меня своим взглядом, но и прошептала какое-то слово, обращённое лично мне. И в тот момент я как будто даже его разобрал, но вот теперь, как ни старался, никак не мог вспомнить. Скорее всего, сказалось ошеломление.

Однако вполне возможно, что слово это не более чем аберрация памяти, и, к моему огорчению, правы научные оппоненты Алексея Артамоновича: встреча это всего лишь встреча.

Ослик Якоб

Впервые очутившись во Врдоле, я долго не мог взять в толк, что за звуки раздаются по утрам из горных зарослей, непроницаемых даже для всесильных солнечных лучей. То был странный, ни на что не похожий рёв. Знакомствами в ту пору я ещё не оброс, и спросить было некого.

Так я и жил в неведении, пока наконец не узнал, что звуки эти – всего лишь крики осла, хозяином которого был Антоне, чей дом стоял неподалёку на самом берегу залива.

Невзирая на то что был рождён от матери-сербки, сам себя он не причислял к славянскому племени и, пожалуй, имел на то основания. Крещён он был в католической вере, как многие в этой части залива, и называл себя «романом», то есть потомком тех выходцев из южной Европы, которые на протяжении столетий тягались с турками за Средиземноморье. Черты его лица, действительно, отдавали чем-то каталонским. Фамилия его была Сбутега, и, вероятно, – сам этого он уже не знал, – он оказался последним отпрыском могущественного бокезского рода, вхожего в венецианский сенат, владевшего десятками кораблей и в торговых делах вкупе с прочими обитателями залива составлявшего конкуренцию великолепному Дубровнику.

Его старая мать прожила всю жизнь в том горном селении, где расположена старинная церковь св. Ильи, и, покуда она была жива, Антоне ежедневно ходил к ней по горной непроезжей дороге, до того искусно выложенной из камня, что, ступая на неё, я подолгу любовался хитроумием кладки и терпению её строителей.

Как человек современный, я не устаю поражаться достижениям прошлого. Упомянутая дорога изумляет меня куда больше собственного мобильного телефона, и я подозреваю, что, когда цивилизация взлетит ещё выше, наши потомки будут испытывать восторг от какого-нибудь компьютера.

Антоне проводил на горе довольно много времени, совершая множество полезных дел. То, прихватив бензиновую пилу, он очищал от поросли тропу в горное селение, ведущую туда от нашего проулка, то восстанавливал местами обвалившиеся каменные стенки, укрепляющие террасы, поросшие оливами, то заготавливал дрова, то собирал дикорастущие гранаты или каштаны в роще необычайного возраста, через которую в горное селение проложена главная дорога. Понятно, что при таком образе жизни осёл в качестве помощника был ему просто необходим.

В силу одного этого Антоне можно было смело назвать хозяином горы, которая высилась за нашими домами.

Кроме дома на самом берегу залива, Антоне остался и дом в горном селении, который он поддерживал по мере сил. Под рукой я узнал, что несколько участков, прилегающих к его постоянному жилищу, тоже принадлежат ему, а это значило, что потенциально он был чрезвычайно богатым человеком. Когда в середине первого десятилетия наступившего тысячелетия в Боке начался туристический бум, он продал один из этих участков, однако образ жизни его ничуть не изменился. По-прежнему он носил рваную майку, выращивал помидоры и доил коз. Любимое его слово было «работа». Он брался за любую.

Рядом с его домом, покрашенным в жёлтую краску, какой-то нувориш из России возвёл гостиницу «Castellо di Boca», но, поскольку она тоже была выкрашена в жёлтый, так её и называли – жёлтая гостиница, и даже таксисты знали её исключительно под этим названием.

В сезон гостиницу наполняли организованные группы, и Антоне катал желающих на своей лодке, организовывал рыбалку, водил в горное селение, продавал козье молоко по два евро за литр, виноград и киви, и вообще оказывал туристам множество мелких услуг, разумеется, небезвозмездно.

Вокруг росли особняки, подступали апартаменты, но Антоне невозмутимо вёл такую же жизнь, которой жили его предки, и, если бы не «парень с горы», который был старше летами, Антоне можно было бы считать последним представителем стремительно исчезающего уклада. В шутку он называл себя «цыганом». Этим словом местные девушки выражают своё отношение к таким вот несовременным парням, которые не летают по дороге на дорогих автомобилях с наклейками «Brazzers» на лобовом стекле и не просиживают днями в модных кафе Котора и Тивата.

В доме, где не было женщины, стояла грязь земледельческой жизни. Антоне был общительным, вовсе не жадным, но мелочно прижимистым, за копейкой порою не видел рубля, и мне до сих пор не до конца понятно, как уживаются эти качества.

Несмотря на всё это, он был самым свободным человеком, с которым меня сводила жизнь. И слава Богу, частенько думал я, что в этом мире ещё не проявили себя силы, которые могли хотя бы покуситься на его право жить как угодно ему, а не английским и российским яхтсменам.

Он водил дружбу с итальянцем Роберто, композитором, и, помня о своих романских корнях, упражнялся с ним в итальянском языке, как упражнялся в русском во время общения с постояльцами жёлтой гостиницы.