Многоточия

Газету с портретом беловолосой Маруты, обведённым траурной рамкой, он увидел в киоске «Роспечати». В стёклах витрины отражались тёмными пятнами облака. Тут же, у куба киоска, Бессонов купленную газету развернул. Заголовок был вынесен на первую полосу, стрелка отсылала на страницу с продолжением. «Водитель скрылся с места происшествия. Свидетелей нет. Прорабатываются две версии: преднамеренное убийство и несчастный случай. Следователь склоняется к последней версии…» Бессонов перечитал чёрный жирный заголовок: «Убита машиной». Машиной! Вернулся к тексту. Пробегая абзац за абзацем, ничего не чувствовал. Шли последние дни августа, в городе пахло осенью, на тополях жухли листья. Миша отыскал в тексте дату. «День рожденья! Маришу убили в день рожденья». Дочитал материал. Репортёр не указал год рождения погибшей, не стал утруждаться подробностями. Видимо, решил: довольно и фотографии. Бессонов щёлкнул зажигалкой, закурил. Подсчитал: Маруте исполнилось тридцать пять. «Если б я был с нею, если б был! — повторял он, уходя от киоска. — Если б я был с нею, такого бы не случилось. Не я ли принёс ей несчастье? Ей, райской девочке. Господи, мы и в рай притащим горе!» Недокуренная сигарета выпала из пальцев. В груди у Бессонова закололо, рёбра сдавили сердце, дыхание сбилось, голова отяжелела, налилась чугуном, как пушечное ядро. Бессонов, заторопившийся куда-то, почувствовал себя стариком, пенсионером, которому неплохо бы обзавестись тростью, корвалолом и горстью сердечных таблеток. Он вошёл в автобус, опустился на сиденье, проехал остановку, другую. «Вам нехорошо?» — спросила кондукторша. Он молча стиснул в кулаке трубочку газеты. Что-то ещё было в этой газете, бросилось в глаза, но потом он это упустил, позабыл об этом. Покинув автобус, Миша полистал страницы. Вот оно: сообщение о сдаче девелоперской компанией «Сити констракшн» здания арбитражного суда в эксплуатацию. Прилагалась и фотография: прямоугольники окон шестнадцатиэтажки сверкают на солнце, чахлые липки с обвисшими крупными листьями рассажены у парадного входа по квадратам, таращатся глаза видеокамер, упрятанных в металл. Почему он смотрит на фотографию, на изображение? Вот же он, этот дом, осталось дорогу перейти. Дом, что нарисовала когда-то Марута. Забора уже нет, строительных вагончиков нет. В здании работают люди: кое-где откинуты окна, крутятся в кондиционерах вентиляторы, на стоянке дожидаются хозяев десятка два машин. Отворяется дверь, двое выходят на крыльцо, один низкий, метр шестьдесят, круглолицый, другой высокий и сутулый, со впалыми щеками, шевелящимися губами и плоским телефоном, прижатым к уху. Бессонов с его сапёрской внимательностью, с цепкой зрительной памятью, хваткой на детали, узнаёт обоих. Первый — Паша Ульянов, прораб, один из прорабов компании, тот, что был неприятен Маруте, тот, с кем она говорила, глядя на него сверху вниз, чего он не выносил; второй — генеральный директор «Сити констракшн», прорабов тёзка Абросимов Павел Вадимович. За что они её? Бессонов не знал, накопала ли она что-то и предпринимала ли какие действия. Впрочем, самое большее, чего бы она добилась, — это ввергнуть мерзавцев в некоторый убыток. Светофор даёт зелёный свет. Очень долгий светофор: сто восемьдесят секунд горит для пешеходов красный. Каждый шаг по зебре кажется Бессонову погружением в асфальт. Дорога превращается в раскалённый зыбучий песок, а кроссовки обретают свинцовые подошвы. Бессонов взглядывает на пешеходов: никто из них не замечает метаморфозы асфальта. Сердце Бессонова стучит не в груди, а в голове.

Падает он на последней полоске зебры. Справа и слева взирают на тело безжизненные парные фары машин. Тарахтят моторы. Бессонов ползёт, как в Афганистане. Не хватает автомата. Близкий запах резиновых шин врезается Бессонову в память. И ещё палец, короткий толстый палец прораба, направленный на него. Чёрный, как воронёный ствол пистолета, палец. Чёрный, как точка в жизни Маруты. Мерзкий круглый карлик, думает Бессонов, проваливаясь через асфальт, летя сквозь земную кору и мантию.

V

Он лежит под белым пододеяльником, надетым на клетчатое шерстяное одеяло, разглядывает клетки в ромбе прорези. Потолок в палате тоже белый, а стены бледно-голубые. Почему никогда не увидишь в палатах розового или лимонного цвета?

С сердечного приступа, повалившего Бессонова на асфальт, минуло около двух лет. К зданию, нарисованному Марутой, после того инфаркта он ездил ещё несколько раз, несмотря на врачебный запрет волнений и переживаний. 16-этажный параллелепипед не качался на ветру, не обрушивался и не трескался, и оттого думалось, что русский авось крепче и надёжнее всяких климатических перепадов и холодов. Потом Миша искал очередную работу и о доме том позабыл. А потом его ударил второй инфаркт. И вместе с ним настигла другая напасть.

— Боль в голове не из-за пластины, так? — спрашивает Бессонов.

— Так, — отвечает врач и стряхивает с сине-зелёного халата пылинку. — Кто сказал, что из-за пластины? Пластину вам хорошо поставили.

— Никто не говорил. Я не проверялся.

— Пластина — память о войне?

— В горах дело было… Давайте вернёмся к нашим баранам. К диагнозам. В груди, значит, сердце, а в сердце инфаркт. А в голове?

— В голове мозг. О голове поговорим в моём кабинете. Когда поправитесь. Вы не волнуйтесь.

— Нет ведь никого в палате. И что за особая врачебная тайна? Тайна от пациента?

Мише смешно, но засмеяться невозможно: у лица нет сил.

В палате обитают ещё трое больных, но сейчас они где-то за дверями. При появлении лечащего врача вышли. Из деликатности.

Бессонов спрашивает:

— Опухоль? Ведь так?

Он приподнимается на локтях. Тело кажется лёгким и тяжёлым одновременно. Нескладным, непослушным и каким-то обвисшим. В голове клубится туман. Бессонов опускается на подушку. Если врач ничего не скажет, он будет спать. Может быть, ему приснится хороший сон.

— Точный диагноз поставит онколог. Я кардиолог. После выписки вы пройдёте соответствующее обследование.

— Доктор, кто научил вас мучить больных? — Бессонов открывает глаза. Когда говоришь такое, надо смотреть на того, кому говоришь.

— Вам нельзя волноваться.

Врач встаёт со стула. Идёт по проходу между кроватями. Распахивает окно.

Бессонов глядит на сине-зелёную спину доктора. Нет ничего проще правды, но люди предпочитают вилять, уклоняться, лгать. Тьмы низких истин нам дороже… Нет, не нам, а мне… Мне дороже… Нас возвышающий обман… Чепуха, вздор поэтический. Зачем обобщать, теоретизировать? Тут случай конкретный: доктор боится, что правда прикончит пациента. Добьёт через третий инфаркт. И тогда смерть станет частью личной статистики медицинских неудач.

За окном шелестит листва. До ушей Бессонова доносится радостный тенор: «Наденька, меня завтра выпишут! Выпишут! Я буду жить!» Отвечает голос женский, вероятно, Наденькин. Звучит он гораздо тише, и Бессонов не различает слов.

Врач прикрывает окно и возвращается к кровати. Рассказывает о пользе покоя, диеты, о витаминах, рыбьем жире и морковном соке. Бессонов словно переезжает в детство. Доктор говорит короткими предложениями, как полковник, малыми паузами отмечает, фиксирует каждую точку. Последняя точка распадается на многоточие.

— Вам нельзя волноваться. Отдыхайте. Скоро будете гулять во дворе. Погода чудесная. Поправляйтесь…

Три точки, три сухие горошины. Они брызгают в стороны, катятся по наклонной плоскости, подпрыгивают на кочках, взмахивают бледно-зелёными ручками, похожими на молоточки. Хирург в Афганистане, тот, что говорил Мише про миллиметр и сердце, тоже сыпал многоточиями. На ум Бессонову приходят книжки Антона Чехова, томики с юморесками, с рассказиками про мещан и чиновников, чьи унылые портретики, чёрненькие да серенькие, помещались на бумажных обложках. Чехов тоже был доктором — и тоже любил многоточия… Вот так так, Бессонов! И ты обобщаешь и теоретизируешь!

— Поправляйтесь…

Бессонов не отвечает. Он понимает доктора, потому и молчит. Себя Бессонов тоже понимает. Пожалуй, тут пришлось бы кстати слово «гармония».