Многоточия

Следующая смерть нашла Бессонова несколькими годами позднее, когда он, старший лейтенант, делал свою работу в горах Северного Кавказа. Он был в каске, и вдруг по затылку словно киркой врезали. Тоннель, куда он затем вознёсся, оказался голубым, будто кто-то покрыл его стены краской детской мечты. И снова его вытащили: врачи пробудили, оживили уснувшее сердце сильным электрическим током. С попорченной головой Бессонова основательно повозились: хирург-виртуоз удалил часть разбитой кости и закрепил вместо неё титановую пластину. Поправлявшийся Бессонов шутил в палате: называл себя киборгом.

На третий раз он поднялся в тоннель навсегда. Из лап этой смерти его не выдернул бы и лучший доктор планеты. 49-летнего Бессонова убила разросшаяся в мозгу опухоль. Стены тоннеля, который ему предстояло пройти, теперь зловеще полыхали красным.

II

В тоннеле, чьи бока чуть колыхались, зудели от неведомого напряжения, от струящегося тока, Миша чуть не столкнулся со стариком. Старым таким стариком, лет восьмидесяти. Багровые отсветы плясали на впалых щеках незнакомца, окатывали тёмно-розовыми бликами плешь и поджигали апельсинным огнём редкие седые волосики, торчавшие над ушами. Человек широкорото улыбался, разгоняя улыбкою морщины, и походил на доброго клоуна.

Завидев прохожего, он обрадовался. И сообщил:

— Моя гипотеза подтверждается! Кого-то встречаешь тогда, когда встретить желаешь.

— В жизни так не бывает. — Бессонов остановился и оглядел себя. Костюм-двойка. Полосатый галстук. Белая рубашка. Плотный стойкий воротничок отчего-то не натирал кожу. Эту рубашку и костюм Миша не любил, надевал редко, на юбилеи да праздники. Не любил он и лакированные «выходные» туфли, налезавшие на ступни с трудом: он и разносить-то их не успел. Впрочем, сейчас туфли сидели на ногах свободно и мягко, как чешки.

— Тю! — со смехом воскликнул старик. — В жизни! Жизнь — впереди!

Бессонов ничего не сказал.

Собеседник представился. Назвался просто, как парень:

— Боря.

— Михаил, — ответил Бессонов. Смутился и поправился: — Миша.

Мимо Бессонова, лизнув его гладью платья, смахивающего на ночную рубашку, бесшумно пролетела женская фигура. Пролетела — и словно растворилась в окружающей красноте. Бессонов среагировал запоздало, отшатнулся, прижался к пульсирующей стене. Боря только фыркнул.

— Спешат, все спешат, — заметил он. — Куда, собственно?

Старик протянул Бессонову руку. Миша несмело пожал её. Было в том что-то жуткое: он словно вкладывал ладонь в руку трупа. Ладонь старика, пальцы его оказались неожиданно сухими и сильными. И тёплыми. Страх Бессонова мгновенно улетучился. «Сам-то ты, сам-то!..» — подумал Михаил.

Двое неторопливо зашагали по тоннелю. К какой цели они двигались? Далеко ли конечный пункт? Возможно, дедуля знал ответы, но спрашивать не хотелось. Миша оглянулся. Тоннель, похоже, не имел начала. Выходило, что Бессонов очутился где-то в середине. Непостижимо! Интересно, сколько прошёл Боря? Километров? Десятков, сотен километров? И как понять, в какую сторону идти? Или не надо пока понимать? Последняя мысль Бессонову понравилась. В конце концов, даже если он направляется в ад, там хоть с отоплением порядок. Не то что в его старой пятиэтажке, где зимы он переживал в свитере, шерстяных штанах и ботах, мечтая о марте, солнце, проталинах и капели.

— Подумать, крепко подумать, — говорил тем временем старик. — Вот что мне нужно! Сообразить, основательно прикинуть. Вообще-то, всем нам нужно подумать и прикинуть. Каждому. Торопиться некуда, торопиться и нельзя. Жизнь у меня, Мишенька, выдалась долгая. Люди вокруг менялись. Много чего есть вспомнить. Перебрать. И обдумать. Это медленный глагол, Миша. Обдумать! Найти точку, где линии скрещиваются. Перекрестье, подходящее для хорошего начала. Миша, я ведь писатель. Знаешь, что самое трудное в сочинении книжек? Начать — вот что! Чехов советовал убирать в рассказах начало и конец. В них мы больше всего врём — во как классик припечатал! Теперь, когда жизнь позади, я должен отыскать начало. Настоящее начало!

Какое начало, чего начало, он не сказал. Бессонов шагал рядом, слушал, с ремарками не совался. Дедуля прожил почти вдвое больше его. Да и по тоннелю, ясное дело, не первый день топает. Бессонов полез в карман, пошелестел пачкой сигарет, закурил, предложил угоститься дедуле. Тот закивал живенько, выщелкнул из пачки сигаретку. Выпустив дым, показал не по-стариковски белые зубы. Оба посмотрели друг на дружку, окутались красноватым дымом и направились дальше. Шли, беседовали, отступая иногда в сторонку, освобождая пространство пролетающим фигурам. Иной раз фигур накапливалось много, и тогда мягкие стены расходились, тоннель расширялся, раздувал свою рыже-алую кишку, пропуская толпу летунов, рвавшихся туда же, куда шагали неспешно Миша и Боря.

Как долго идёт дедуля? Из рассказа говоруна Бессонов этого толком не понял. Боря писал словесные картины неуловимыми мазками, пользовался зыбкими, летучими красками. Кое-что, впрочем, Бессонов уловил. Старик потерял счёт дням, у него нет часов, а день и ночь в этой кишке ничем не отличаются. Ни заката, ни восхода, ни полудня, ни сумерек. Впереди ни белого света, ни чёрного. И не хочется есть и спать.

— Здесь совсем нет времени! — с восторгом заявил Боря.

— Почему ты идёшь? — спросил Бессонов.

— Я думаю, друг мой, думаю! А ещё — от удовольствия! Я иду, и ходьба — в удовольствие! Посмотри-ка на меня, Миша!

И правда: дедка сиял, точно мальчишка, заполучивший долгожданный подарок. Да такой подарок, что позавидуешь!

— Мне же восемьдесят один год. Считай, восемьдесят два.

Дед оттолкнул легонько Бессонова и прошёлся на руках, напевая чистеньким мальчишечьим голоском песенку «Кто ищет, тот всегда найдёт». И даже дыханье не сбил!

Удовольствие! Старик кое-что рассказал о нём. Он ощущал себя молодым, здоровым, глаза его видели теперь и далеко, и близко, а ноги ничуть не уставали от ходьбы. Примерно позавчера, а может, неделю тому назад — кто тут сосчитает! — он пробовал бежать. Он нёсся словно стайер, он бы рекорд мировой побил! Мышцы не ныли, пить не хотелось, а дышать и вовсе не требовалось. Он полностью сконцентрировался на беге.

Бессонов поискал в себе схожие ощущения. Нашёл! В теле поселилась юношеская лёгкость: он будто сбросил кило десять и скинул годков двадцать. В голове разлилась необычайная свежесть. Под теменем — ни намёка на боль. Миша провёл языком по зубам: все тридцать два выстроились в дёснах, от восьмёрок до единичек, ровненькие, гладенькие, ни сколов, ни коронок, ни мостов. Дышать он дышал, но это скорее по привычке. Попробовал не дышать: не дышалось так же легко, как дышалось.

Боря вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. Звонкий шлепок эхом отдался в бесконечных стенах.

— Вот оно! Хорош же я! Не там, не там искал, не туда думал, не то высматривал! Всегда подозревал, что я тугодум. А ещё других в книжках поучал! Прости меня, Миша: пора мне! Я призывал не спешить, но это верно только пока думаешь. Я обдумал, обдумал, и я нашёл, открыл! Миша, ты найдёшь свой путь. Я знаю. Тут не заблудишься.

— Непонятно… — услышал Бессонов свой голос.

— Как непонятно-то? — подивился старик. — Кого ты любил… Нет, не так. Кого любишь больше всего — вот так, в настоящем времени! Кого любишь больше всего, у того и бери начало смело. Только не торопись, не суетись, не тревожь людей понапрасну. О глаголах помни!

Боря не шёл, а сидел в зелёном цветастом кресле, выглядевшем в красном тоннеле неуместно. Из кресла и вещал. С изумлением Миша обнаружил, что перед ним не старик, а мальчишка, русоволосый паренёк не старше двенадцати, самое большее тринадцати лет. В одной руке паренёк держит надкушенное яблоко, в другой — открытую книжку. Яблоко не ест, книжку не читает, глядит в никуда, должно быть, мечтает, фантазирует. Мелькает что-то, кружится, паренёк в кресле размывается, растаивает. За красною пеленою проявляется новая картина: у рябины тянутся друг к дружке мальчишка и девчонка, ровесники. В мальчике Бессонов узнаёт того же Борю. Он предлагает девочке книгу и плитку шоколада: одна рука протягивает плитку, вторая — потрёпанную книжку в мягкой обложке. Девочка тянет пальцы к шоколаду, но отдёргивает и цапает затем книгу. Мальчик зачарованно смотрит на розовые щёки подружки, на приоткрытые губы, на золотистую чёлку и голубые глаза, ясные, как небо июля. Картина отдаляется, уплывает, растворяется в бесконечном красном мареве. Далеко заглянул дедуля: семьдесят лет отмотал!