Страница 18 из 33
Однако занятый приеданием папа совсем не замечал этого. Когда совсем стемнело, расстроенные Паганель и дядя Коля ушли к реке. Они сели там на камушки, включили фонарики и стали смотреть, как обезумевшая горбуша проходит рядом с их ботинками. Голоса дяди Коли и Паганеля отчетливо доносились к нам по туману.
– Ах, как хорошо, что больше не надо ее убивать! – вздыхал Паганель.
– Охотничий азарт, черт бы его побрал! – отвечал дядя Коля. – Опасная штука. Страшно подумать, что наш брат, гомо сапиенс, натворить может… Потом, наверное, какая-то рыбка выскочила на берег. Потому что Паганель нежно сказал:
– Ну, куда же ты, лапушка? Заблудилась. Ступай назад, глупенькая.
А дядя Коля буркнул:
– Пока тебя здесь не приели.
…Догорал костер, отбрасывая на песок красные блики, сиротливо вздыхало за спиной Охотское море, голоса в тумане звучали все глуше, и от этого на душе становилось тоскливо и одиноко.
Казалось, что дядя Коля с Паганелем не сидят сейчас на камушках в двадцати метрах, а все дальше и дальше уходят вверх по реке, зябко уткнув подбородки в воротники курток…
ГЛАВА XIII
Дядя Коля возобновляет записи. Гостеприимный сварщик Петя.
Лисы Шикотана.
Совесть догрызла дядю Колю в Южно-Курильске, в тот день, когда мы уплывали на Шикотан.
Мы сидели на пирсе, ждали, когда нас возьмут на борт сейнера «Верный». Море было гладким, как натянутая полиэтиленовая пленка, и все знали, что таким гладким оно продержится еще четыре часа – как раз столько, сколько требуется, чтобы доплыть до Шикотана. А потом, возможно, ударит шторм.
Но «Верный» почему-то не торопились отправлять. То есть, может, и торопились, но пропал куда-то капитан. В диспетчерской считали, что он задержался на берегу и вот-вот будет, Капитан появился только к обеду. Его почему-то привезли с «Верного» на маленьком катерочке. Вид у капитана был заспанный и смущенный.
– Притомились, товарищи? – спросил он. – Ну, ничего, сейчас поплывем.
После этого капитан снова потерялся, теперь уж точно – на берегу.
До начала шторма по прогнозу оставалось полтора часа… Вот тогда-то на дядю Колю и нашло. Он вдруг вытащил из планшетки свой забытый блокнот. Вид у дяди Коли при этом был такой, как у человека, вынимающего из кобуры пистолет с намерением застрелиться.
Паганель и папа, переглянувшись, на цыпочках отошли в сторону. Даже начавшийся было ветерок стих.
Дядя Коля, сгорбившись над блокнотом, быстро писал.
…Когда дядя Коля пишет, на него жалко смотреть. Вот папа, например, ведет свои записи, когда все дневные дела переделаны, ужин съеден, солнце село, и ни рядом, ни на расстоянии ничего интересного не видать. Тогда папа включает фонарик и разумно использует так и так пропадающее время. А на дядю Колю находит неожиданно. Он вдруг умолкает на половине слова, глаза его стекленеют, и рука тянется к блокноту. После этого дядя Коля ничего уже не видит и не слышит, не ест, не пьет, худеет прямо на глазах, и борода у него растет в три раза быстрее.
Мы уже порядочно отплыли от берега, а дядя Коля все писал и пропустил много интересного. Он не видел, как остров сначала не хотел отставать: слева нависал над нами вулкан Менделеева, справа – большущий, пронзивший облака вулкан Тятя, и, если смотреть назад, казалось, что плывем мы на дне великанского корыта с высокими стенками. Но постепенно вода в океане начала вспухать, топить берега, а «Верный» все карабкался вверх и вверх и наконец, взобрался на покатую вершину огромной водяной горы. Кунашир превратился теперь в полоску расплывчатых холмиков, а впереди показалась уже короткая черточка Шикотана.
На вершине горы, ослепительно блестевшей под солнцем, жили черноголовые птицы и дельфины.
Папа наконец отвел душу. Борта у «Верного» были низкие, дельфины выпрыгивали выше палубы, и папа снимал их в упор. Дельфинам тоже, видать, понравилось это занятие. Они начали позировать: выпрыгивали сразу вчетвером, проныривали под «Верным» или, подставив белый бок, подолгу плыли у самого борта.
На Шикотан мы пришли под вечер. Мы думали, что нас сразу высадят на берег, но «Верный» не вошел в бухту, а пришвартовался сначала к высокому борту плавучего завода «Павел Постышев». Здесь наша команда начала весело перекрикиваться с бородатыми дядьками, выглядывающими в иллюминаторы «Постышева», дескать, как да что, да не зябнут ли руки-ноги?
Перекличка эта закончилась для нас печально. Капитан «Верного», повариха и еще какой-то вертлявый человек из команды перебрались на борт «Постышева». Первый раз мы видели, чтобы так поднимали людей. Им спустили веревочную сетку, они забрались вовнутрь и уцепились руками за веревку, чтобы не попадать вниз и не образовать кучу-малу. Так их и утащили на высоту пятого этажа. А «Верному» было приказано отойти пока в сторонку и дожидаться. Через полчаса Паганель пошел в рубку узнать, скоро ли поплывем дальше.
– Само покажет, – ответили матросы, посмотрев при этом в сторону «Постышева».
Паганель маленько погулял туда-сюда по палубе, опять заглянул в рубку и спросил:
– А без капитана нельзя?
– Никак невозможно, – сказали матросы. Прошло еще полчаса.
Нас медленно несло обратно.
– А может, ему погудеть? – спросил матросов Паганель.
– Вот он тебе погудит! – пригрозили матросы.
Вдобавок ко всему поднялся ветер, и меня укачало. Меня так укачало, что я не могла уже стоять на ногах, а пошла в камбуз и легла там головой на стол.
На столе была свалена большая гора нарезанного хлеба. Я попробовала съесть кусочек. Тошнота вроде отступила. Но, как только я перестала жевать, меня затошнило снова. Я стала есть хлеб. Я ела кусок за куском, гора таяла прямо на глазах, хлеб уже не лез мне в горло, но я все жевала и жевала и не могла остановиться, потому что меня тут же начинало тошнить.
Теперь уже папа отправился в рубку и заявил, что если они не хотят лишиться всех своих хлебных запасов, то пусть немедленно гудят.
Боцман Николай Иваныч сказал одному из матросов:
– Выдай им еще буханку.
Матрос пошарил на камбузе и доложил, что хлеба больше нет. Тогда Николай Иваныч, вздохнув, отдал распоряжение гудеть.
…Капитана и прочих нам вернули только после заката солнца.
– Ангелы вы наши спасители! – сказал Паганель, глядя на опускающуюся сетку.
– А капитан у нас орел, – отметил дядя Коля.
Капитан точно был орел. Верткий попутчик его комком лежал на дне сетки, а капитан еще держался за веревки и даже время от времени отрывал от груди свою красивую голову, чтобы бросить грозный взгляд на поджидавшую внизу команду.
На Шикотане мы хорошо устроились. Друзья Паганеля с цунами-станции отвели нас на постой в большую квартиру сварщика Пети. Сварщик Петя был одинокий и очень добрый человек. Мы сразу поняли это, как только он вошел. Петя увидел незнакомых людей, и глаза его нежно заголубели.
Одна из Петиных комнат была превращена во временный склад. Он разворотил большую гору имущества, выдал каждому из нас по два меховых спальника, поставил четыре раскладушки и, пока мы застилали свои кровати, быстренько накрыл в соседней комнате стол.
– У нас здесь сухой закон, – сказал Петя, прицеливаясь, куда бы поставить огромный и круглый, как люстра, графин. – То есть полусухой.. То есть совсем, конечно, сухой. Но знакомым людям дают.
Паганель взглянул на графин и зажмурился.
А папа храбро выпил рюмочку.
Он выпил, посидел минуту с распахнутым ртом, вытер набежавшую слезу и заговорил с Петей о другом применении спирта. Петя охотно подтвердил, что за спирт здесь можно достать и крабов, и кетовой икры – что верно, то верно. Правда, у самого Пети не было почему-то ни того, ни другого. Мы угостили Петю остатками нашей кунаширской икры. Петя отнесся к ней положительно.
В разгар ужина пришел один Петин приятель, бывший мореход, а теперь работник электростанции – так он представился. Приятель оказался бойким человеком. Дяде Коле он сразу сказал: