Ангел-искуситель

— Речь сейчас не об этом. — Я ни на какую провокацию не поддамся! — А как ты думаешь, когда можно будет устроить так, чтобы ты меня с ним познакомил?

— Что? — Он опять зашелся в приступе кашля.

— Но ты же сам сказал, что я тоже участвую в этом деле! — Я поняла, что нужно быстро задавить его сопротивление если не логикой, о которой он понятия не имеет, то хоть массой аргументов. — Вот мне бы и хотелось познакомиться со всеми соратниками…

— Татьяна! — Он вдруг резко поднял руку, и я не закончила свою массу аргументов. — Я тебя очень прошу: только не сегодня. У меня и так голова еле-еле соображает.

Я вдруг внимательно всмотрелась в его лицо и… Господи! Глаза блестят и слезятся, наверное — то-то он щурится все время. Говорит с хрипотцой и кашляет. А вчера еще и чихал весь вечер. Лицо раскраснелось… Я быстро приложила ладонь к его лбу — и чуть не отдернула ее.

— Господи, да ты заболел!

— Да ничего я не заболел, просто немного не по себе, — естественно, отмахнулся от меня он.

— Да какое не по себе — ты же горишь! У тебя все тридцать девять, наверное! — воскликнула я, быстро соображая, что же сейчас делать. — Давай так: возвращаемся в офис, и я пойду к Сан Санычу — отпрошусь домой, и на завтра, наверное, тоже. Скажу, что плохо себя чувствую…

— Татьяна, не надо, — решительно прервал меня он. — До вечера я продержусь, и потом — я с этим идиотом еще не закончил. Мне же пришлось на полуслове прерываться и за тобой бежать, — добавил он укоризненно.

Опять обзывается! Да ладно, пусть обзывается, как хочет — лишь бы выздоровел. Мне вдруг так стыдно стало, что я его, больного, на улицу вытащила…

— Ты точно до вечера доживешь или может, сейчас в аптеку сходим? — спросила я. — Тут за углом есть одна, я на прошлой неделе все окрестности изучила.

— Не переживай — выживу, — усмехнулся он.

Пообедав, мы вернулись в офис. Всю дорогу я на него искоса поглядывала. Да нет, на ногах, вроде, держится, и глаза пока еще не закатываются… На лестнице я успела шепнуть ему: — Если что, немедленно зови меня, — и он исчез из вида.

После обеда я ни минуты не могла усидеть на месте. Я ерзала на стуле, то и дело подпирала голову рукой, чтобы уставиться — вроде как в задумчивости — на кухонный стол (Никакого движения!), и постоянно ловила себя на том, что вздыхаю и потираю лоб рукой. Как оказалось, такое мое поведение пришлось весьма кстати.

Около четырех часов над моим левым ухом опять послышался шепот.

— Татьяна, давай, наверное, отпрашиваться. Что-то мне совсем нехорошо.

О Боже, он уже и шепчет в нос! Словарь, словарь, где словарь? Я рывком раскрыла его, где придется, и склонилась над ним, спросив уголком рта: — Совсем?

— Да на меня чих напал, я уже не могу сдерживаться, скоро точно кто-то услышит.

— Хорошо. Сейчас. — О, отлично, наконец-то воображение заработало! — В кабинете у Сан Саныча стань прямо за мной, слева. Мне для правдоподобия почихать придется, так что, когда я тебя локтем толкну…

— Да я не могу по заказу, — буркнул он.

— Хорошо. — Я быстро скорректировала план действий. — Когда тебе захочется чихнуть, толкни меня под локоть.

— Ладно, — шепнул он, и я встала из-за стола.

— Галь, ты знаешь, я, наверное, домой пойду. Что-то я простыла, по-моему, — сказала я Гале.

— Что, серьезно такой сквозняк был? — обеспокоенно спросила она. — То-то я смотрю — ты как на иголках.

— Да не знаю, — ответила я, — может, я вчера… переохладилась. — От последнего слова у меня прямо зубы заныли — вот говорила же я ему! И лицо, судя по всему, сделалось… подходящее.

— Ну, иди, выздоравливай скорее! — В Галином голосе звучало искреннее сочувствие.

В кабинете у Сан Саныча мой ангел так расчихался, что я едва смогла выговорить просьбу отпустить меня домой из-за плохого самочувствия. Через каждое слово мне приходилось прикрывать лицо ладонью и отчаянно встряхивать головой. После трех чихов я даже перестала отнимать руку от лица, чуть придавив ею нос, чтобы голос звучал гнусаво. Сан Саныч тут же отпустил меня, велев оставаться дома, пока окончательно не выздоровею.

— Не так, как на прошлой неделе, — назидательно напомнил мне он, и я покраснела, вспомнив свой прогул в тот первый после отзыва моего ангела день. Отлично — сойдет за лихорадочный румянец.

Вернувшись к своему столу, я вызвала такси, собрала сумку, и мы покинули офис под дружные пожелания скорейшего выздоровления. До часа пик было еще далеко, пробок на дороге, слава Богу, не было — через двадцать минут мы были дома.

Это был какой-то кошмар, а не вечер. Единственное, что мне удалось сделать без его сопротивления — так это уложить его в кровать. Да и то — он раздеваться не хотел. Сдался только после того, как я сама начала брюки с него стаскивать. Когда я укрывала его одеялом, его уже трясло, как в лихорадке. Он тут же свернулся под ним в клубочек.

В последующие полчаса я чувствовала себя ученым, изучающим обезьяний язык — мне постоянно приходилось расшифровывать невнятные звуки, которыми он отвечал на все мои вопросы. Если он вообще отвечал.

— Голова болит?

— М-г. — Похоже, да.

— А горло першит?

— Мм? — Похоже, не понял.

— Ну, глотать трудно?

— М-г. — Опять, вроде, да.

— А нос заложен?

— Мм? — Да что он такой непонятливый?

— Дышать трудно?

— М-г. — Третий раз подряд — точно да!

— Давай температуру померяем?

— М-м. — На предыдущее мычание не похоже — наверное, нет.

— Не выдумывай, сейчас нужно следить за твоей температурой.

— М-х. — Опять какой-то новый звук — я предпочла расшифровать его как «Делай, что хочешь».

Не успела я добраться до кухни, где в одном из шкафчиков у меня была медицинская полка, как из спальни донеслось первое за этот вечер членораздельное восклицание.

— Тань! — жалобно позвал он.

Я ринулась назад с градусником в руках. Если он заговорил — ему лучше или хуже?

— Что?

— Чаю бы…

— А может, я тебе лучше молока согрею?

— М-м, — вернулся он к общению звуками. Этот я уже слышала — вроде, нет. Ладно, не буду я с ним сейчас спорить.

— Хорошо, я сейчас чай сделаю, а ты пока температуру померяй. Тебе ничего делать не нужно — просто лежи, она сама померяется, — на всякий случай быстро добавила я.

В ответ мне раздался горестный вздох, который не мог означать ничего другого, кроме как смирения. Я засунула ему градусник под мышку и на цыпочках отправилась на кухню.

Как только я залила кипяток в заварник, из спальни опять послышался жалобный вопль. О, Господи, не хватало еще, чтобы он градусник разбил — я же не сказала ему, как с ним обращаться!

— Что?

— А чай?

— Ну, подожди немного — он заваривается.

— Ну, что так долго?

О, уже несколько слов подряд осилить может? По-моему, это — хороший знак. — Сейчас несу.

Вернувшись с чашкой чая, я хотела напоить его, но он — естественно — отказался. Приподнялся на подушке, вцепился в чашку обеими руками и принялся прихлебывать обжигающий напиток. Я пока забрала у него градусник — так и есть: тридцать восемь и семь. Без лекарств, похоже, не обойтись.

Я никогда особенно серьезно не болела, поэтому большого запаса лекарств в доме обычно не держала, но таблетки от головной боли, а также что-нибудь жаропонижающее и анти-гриппозно-простудное у меня всегда под рукой было — особенно весной и осенью. Я вытащила все, что нашлось в моей скудной аптечке, и принялась читать инструкции. Так, ему, наверное, лучше дать ту дозу, которая детям до двенадцати лет рекомендуется…

Спальня опять воззвала ко мне душераздирающим «Тань!».

— Что?

— Чашку забери, пожалуйста.

— Давай таблетку выпьешь?

— М-м. — Ну, кто бы сомневался, что я «Нет» услышу»?

— Ну, ты понимаешь, что при такой температуре ты уже своими силами не справишься? Нужно таблетку выпить — тебе же легче будет!

— М-м. — Ого, рык прорезался — после чая-то!

— Ну, ладно до вечера подождем. Но если температура еще поднимется… Ты есть хочешь?