Страница 19 из 223
- Знала... - еще тише прошептала девушка, в смущении опустя глаза и стараясь оправиться от первого страшливого впечатления.
- Отчего же ты раньше не сказала мне? - продолжала еще строже старуха.
Наташа уже успела окончательно прийти в себя и потому подняла на нее невинный взор и с непритворным, искренним чистосердечием ответила:
- Княжна и от меня скрывала все до последнего дня... И разве смела я сказать вам?.. И разве вы мне поверили бы?.. Это не мое дело, ваше сиятельство.
Больная, с саркастической улыбкой, медленно и недоверчиво покачала головой.
- Змея... - прошипела она, со злобой глядя на горничную, и потом быстро прибавила: - Люди знают?
- Никто, кроме меня, клянусь вам!
- А письмо? - продолжала старуха, припоминая все подробности случившегося с нею.
- Вот оно. Его никто не заметил; я подняла его на полу и спрятала, сказала девушка, вынимая записку.
- И ты не лжешь, это точно оно?
- Уверяю вас.
- Я хочу удостовериться... Прочти.
Наташа подошла к лампочке и прочитала записку.
- Да, это точно оно, - как бы про себя пробормотала старуха, тогда как нервная дрожь пробежала по всему ее телу во время этого чтения. - Сожги его... Или нет!.. ты, пожалуй, обманешь... Подай сюда лампу - я сама сожгу.
И она дрожащею, костлявою рукою стала держать скомканную бумажку над колпаком лампы и жадными взорами следила, как бумажка коробилась и тлела на медленном огне.
- К кому она ушла? Где она теперь? - снова начала допытывать старуха, когда письмо истлело уже совершенно, и допрашивала так строго и так настоятельно, глядя в упор таким страшным взглядом, что не сказать правду даже и для Наташи было невозможно.
- У акушерки, в Свечном переулке, - ответила она, находясь под неотразимым, магнетическим влиянием этого старческого, пронизывающего взгляда.
- Дай мне перо и бумагу, да придерживай пюпитр... я писать хочу.
И княгиня, едва удерживая в руках перо и поминутно изнемогая от слабости, написала следующую записку:
"Можете не возвращаться в мой дом и не называться княжной Чечевинской. У вас нет более матери. Проклинаю!"
Далее она не имела уже сил продолжать, перо вывалилось из ее руки, и, совершенно изнеможенная, она опустилась на подушки, прошептав едва слышно:
- Напиши адрес и отправь... сама отправь... утром...
- Я лучше снесу, - возразила Наташа.
- Не сметь... Чтоб и видеть ее не смела ты больше, и не поминать мне об ней!..
И с этими словами старуха, изнеможенная волнением, впала в прежнее забытье.
Поручение ее в точности было исполнено Наташей, которая, однако, несмотря на запрещение, все-таки забежала, пользуясь свободными часами, в серенький домик с вывеской "Hebamme".
К полудню княгиня опять очнулась, приказала позвать сына, который, к счастью, на этот раз находился дома, и послала за управляющим своими делами.
Любящий сын тихо и почтительно вошел в комнату матери.
Княгиня выслала вон дежурную горничную и осталась с ним наедине.
- У тебя нет более сестры, - обратилась к нему мать с тою нервическою дрожью, которая возвращалась к ней каждый раз при воспоминании о дочери. Она для нас умерла... она опозорила нас... я ее прокляла. Ты мой единственный наследник.
При этих последних словах молодой князек чутко навострил уши и еще почтительнее нагнулся к матери. Извещение об этом единонаследии столь приятно и неожиданно поразило его, что он даже и не поинтересовался узнать, чем и как опозорила их сестра, и только с сокрушенным вздохом заметил, подделываясь в лад матери:
- Она, maman, всегда была непочтительна к вам. Она никогда не любила вас.
- Я делаю завещание в твою пользу, - продолжала княгиня, сообщив ему, по возможности кратче, обстоятельства княжны. - Да, в твою пользу - только с одним условием... чтобы ты никогда не знал своей сестры... Это моя последняя воля.
- Ваша воля для меня священна, - заключил сынок, нежно целуя ее руки.
Управляющий в тот же день формальным порядком поторопился составить духовную, княгиня подписала ее, и таким образом последняя воля ее была исполнена, к вящему удовольствию князька, который в глубине своей нежной сыновней души сладко помышлял только о том, скоро ли матушка протянет ноги и тем даст ему возможность, что называется, "протереть глаза" ее банковым билетам и поставить, при случае, "на пе" родовые поместья?
VIII
ЛИТОГРАФСКИЙ УЧЕНИК
В тот же самый день в маленькой узенькой конурке одного из огромных и грязных домов на Вознесенском проспекте сидел рыжеватый молодой человек. Сидел он у стола, понадвинувшись всем корпусом к единственному тусклому окну, и с напряженным вниманием разглядывал "беленькую" двадцатипятирублевую бумажку.
Комнатка эта, отдававшаяся от жильцов, кроме пыли и копоти, не отличалась никаким комфортом. Два убогие стула, провалившийся волосяной диван с брошенной на него засаленной подушкой, да простой стол у окна составляли все ее убранство. Несколько разбросанных литографий, две-три гравюры, два литографских камня на столе и граверские принадлежности достаточно объясняли специальность хозяина этой конурки. А хозяином ее был рыжеватый молодой человек, по имени Казимир Бодлевский, по званию польский шляхтич. На стене, над диваном, между висевшим халатом и сюртуком, выглядывал рисованный карандашом портрет молодой девушки, личность которой уже знакома читателю: это был портрет Наташи.
Молодой человек так долго и с таким сосредоточенным вниманием был углублен в рассматривание ассигнации, что, когда раздался легкий стук в его дверь, он испуганно вздрогнул, словно очнувшись от забытья, даже побледнел немного и поспешно сунул в карман двадцатипятирублевую бумажку.
Стук повторился еще, и на этот раз лицо Бодлевского просияло. Очевидно, это был знакомый и обычно условный удар в его дверь, потому что он с приветливой улыбкой отомкнул задвижку.
В комнату вошла Наташа.
- Что ты тут мешкал, не отпирал-то мне? - ласково спросила она, скинув шляпку, бурнус и садясь на провалившийся диван. - Занимался, что ли, чем?
- Известно, чем!
И вместо дальнейших объяснений он вынул из кармана бумажку и показал Наташе.