Страница 154 из 223
______________
* Дело чести (фр.).
- Вы соглашаетесь с показаниями кухарки, дворника и сидельца? спрашивал следователь у Вересова.
- Вполне.
- Эти показания почти несомненно доказывают ваше прямое соучастие в деле.
- Я знаю, и их, может быть, достаточно для суда, чтобы приговорить меня, - сказал Вересов с тем кротким, покорным спокойствием, которое является следствием глубокого и безысходного горя. - Может быть, меня и действительно приговорят, как тяжкого преступника, - добавил он с тихой улыбкой, в которой сказывалась все та же безропотная покорность.
Следователь поглядел на него с участием.
- Но, бога ради, сообразите, что можете вы сказать в свое оправдание! предложил он.
Вересов только пожал плечами.
- Я уже сказал, как в действительности было дело. Но... у меня ведь нет свидетелей; слова мои бессильны... Все - против меня. Что же мне делать?!
В комнату вошел священник и поклонился следователю, мягко разглаживая свою бороду.
- Вы меня оповещали. Не опоздал?
- Нет, батюшка, в пору. Вот - стул. Увещание одному молодцу сделать нужно; потрудитесь, пожалуйста.
- Могу! - поднял брови свои батюшка, опускаясь на предложенный стул. Могу... А какого рода увещанье-то?
- Да вот, кажется, понапрасну оговаривает в сообществе.
- Неповинного?
- Кажется, что так.
- Вот оно что!.. Могу, могу! А где же молодец-то?
В комнату привели Гречку. Конвойный солдат, с ружьем у ноги, остался в дверях; священник отодвинул свой стул на другой конец комнаты, подозвал к себе арестанта и, с расстановкой, методически понюхав табаку, начал вполголоса свое пастырское увещание.
- Сын мой - нехорошо... надо покаяться, надо... покаяние душу очищает... десять праведников не столь угодны господу, сколь один раскаивающийся грешник.
В этом роде длилась его назидательная беседа, но Гречка слушал с каким-то бессмысленным видом - да и слушал ли еще! - он тупо устанавливал свои глаза то на угол изразцовой печки, столь же тупо переводил их на окно, сдерживал зевоту, переминался с ноги на ногу и видимо скучал и тяготился продолжительностью своего стоячего положения. Вотще употреблял батюшка весь запас своего красноречия, стараясь текстом, примерами и назиданием пронять его до самого сердца: сердце Гречки - увы! - осталось непронятым.
- Да вы, батюшка, это насчет чего ж говорите мне прокламацию эту всю? перебил он наконец увещателя. - Я ведь уж все, как есть, по совести, показал их благородию. А их благородие это, значит, пристрастные допросы делать желают; так опять же насчет этого будьте, батюшка, свидетелем; а я стряпчему за эдакое пристрастие на их благородие жалиться могу! Чай, сам знаете, по закону-то духовое увещание - прежняя пытка!
- Зачерствелое сердце, зачерствелое... соболезную, - покачал головой священник, подымаясь с места и не относясь собственно ни к кому с этим последним замечанием. - Мой пастырский долг, по силе возможности, исполнен: извольте начинать ваш юридический, гражданский, - прибавил он, с любезной улыбкой обращаясь к следователю, и, отдав поклон, удалился из камеры так же, как и вошел, мягко разглаживая бороду.
Началась очная ставка. Гречка, с наглым бесстыдством, в глаза уличал Вересова в его соучастии.
- Что же, друг любезный, врешь? Где же у тебя совесть-то, бесстыжие твои глаза? - говорил он, горячо жестикулируя перед его физиономией. Вместе уговор держали, а теперь на попятный? Это уж нечестно; добрый вор так не виляет. Ведь ты же встренул меня внизу на лестнице!
- Да, - подтвердил Вересов.
- Ведь я же сидел и плакался на батьку-то твоего?
- Да, - повторил Вересов.
- И ты же стал меня расспрашивать, что это, дескать, со мною?
- Да, расспрашивал.
- А я же тебе говорил, что спасите, мол, меня - с голоду помираю, с моста в воду броситься хочу?
- Говорил...
- А ты мне что сказал на это?.. Ну-ка-ся, припомни!
- Я к отцу позвал; сказал, что выручу.
- Ну, да! это правильно! Только прежде, чем к отцу-то звать, ты сказал, что выручишь, буде помогу тебе ограбить, а не то, добрым часом, и убить его. Вот оно как было! Ты ж мне рассказал, что и фатера у него завсегда при замках на запоре состоит, и что деньги он при себе на теле содержит.
- Это ложь, - вступился Вересов.
- А!.. теперь вот ложь! - перебил Гречка. - Ах ты, Иуда иудейская! Аспид ты каинский!.. Ишь ведь святошей-то каким суздальским прикидывается, сирота казанская!.. А откуда ж я могу знать, что деньги-то батька твой в кожаном поясе под сорочкой носит? Кто ж, окромя тебя, сына евойного, сказать бы мне мог про это?.. Что? замолчал, небойсь?.. Пишите, ваше благородие, обратился он к следователю, - что остались, мол, оба при своих показаниях. Видите, замолчал! Сказать-то ему больше нечего.
Вересов отвернулся к окну, чтобы скрыть от посторонних глаз навернувшиеся слезы, - тихие, но горькие слезы безысходного, беспомощного, придавленного горя.
- Что ж вы скажете на это, Вересов? - участливо отнесся к нему следователь.
- Видит бог - не виноват я!.. Ну, да что ж... от судьбы не уйдешь ведь!.. - с безнадежным отчаянием махнул он рукою, и голос его не выдержал, трепетно порвался. Он еще больше отвернулся к окну, чтобы скрыть свою новую слезу, невольную и жгучую.
- Позвольте мне, ваше благородие, в тюрьму! - стал между тем просить Гречка. - Что ж меня теперича занапрасно в секретной держать? Я ведь во всем, как быть должно, со всем усердием моим открылся вашему благородию: начальство к нам тоже ведь навещать наезжает, я могу начальству сказать, потому - лишний народ, сами знаете, без дела содержать по частям в секретных не приказано; а я открылся... так уж, стало быть, позвольте в тюрьму.
Следователь махнул рукою - и конвойный увел Гречку с его мнимым сотоварищем.
* * *
В тот же день черный фургон привез в подворотню Тюремного замка новых обитателей. Это были: Осип Гречка, Фомушка-блаженный и Касьянчик-старчик.
XIII
СЕКРЕТНАЯ
Бероева нескоро пришла в сознание. Она решительно не помнила, как ее увозили из ресторана, как доставили в одну из частей, как наутро, за неимением там места, перевели в другую часть, куда, по сделанному в тот же день экстренному распоряжению, было отдано для следствия ее дело. Все это время мысль ее не действовала, нервы словно окоченели, потеряв способность впечатлительности; ее не пронимали ни уличный холод, ни спертая, удушливая духота женской сибирки, где она очутилась на наре, в обществе уличных воровок, нищенок, самых жалких распутниц и пьяных баб, подобранных на панели. Она глядела, дышала и двигалась как автомат, вполне машинально, вполне бессознательно; ни в одном взгляде ее, ни в одном вздохе, ни в одном движении не промелькнуло у нее ничего такого, что бы напомнило хоть легкую тень какой-либо мысли, хотя бы малейший признак отчетливого сознания и чувства. Душа и мысль ее были мертвы, скованы какой-то летаргией, - одно только тело не утратило способности жить и двигаться.