Шоу непокорных

Бен

Мы смотрим друг на друга с противоположных сторон леса.

Она делает шаг вперед и медленно идет ко мне — все ближе и ближе. Я борюсь с желанием отпрянуть прочь и не отвожу взгляд. Я не дам ей унизить меня, не дам меня запугать. Я гордо вскидываю подбородок, расправляю плечи и смотрю ей прямо в глаза.

Ее волосы стали длиннее, и она перестала носить строгие костюмы, сменив их на свободную повседневную одежду.

— Бенедикт, — говорит она, осторожно приближаясь ко мне. — Я так переживала за тебя. Я не спала ночами. — Ее голос дрожит. — Я так боялась, что больше не увижу тебя. — Ее тон не такой резкий, как раньше; теперь он мягче, человечнее.

— За это время многое изменилось, — мягко говорит она. — Слишком многое, чтобы уместить это в один разговор. А пока я просто рада видеть тебя целым и невредимым. Давай отложим разговор на завтра, хорошо? Можешь вернуться домой, ведь это по-прежнему твой родной дом. Съедим пиццу, посмотрим фильм. Если ты не хочешь, мы не станем вообще говорить о произошедшем.

Я продолжаю с вызовом смотреть на нее. Это моя единственная сила — сила неповиновения.

— Мы скучали по тебе, — говорит она. — Все мы. Давай просто поедем домой, и снова будем вместе, как настоящая семья.

Она почти умоляет меня. Моя мать умоляет меня: не знаю, чего я ожидал, но точно не этого.

Я пытаюсь на секунду представить себе, что будет, если я уйду с ней сейчас, вернусь к моей прежней жизни. Как снова стану жить в этом доме, как буду ходить в школу, как жизнь пойдет по накатанной.

Это смехотворное предложение. Я больше не тот, каким был раньше. Я стал другим.

— Бенедикт, — тихо говорит она. — Я люблю тебя, мы все тебя любим.

Черт, она и впрямь готова на все, лишь бы вернуть меня. Не припомню, чтобы раньше она говорила, что любит меня. Удивительно, что это слово вообще появилось в ее лексиконе.

— Ты мой ребенок, мой сын, — едва ли не воркует она. — Мы одна семья.

Я не намерен продолжать разговор, не намерен играть в эти игры. Бесполезно, неужели она не видит? Они больше не моя семья. Моя семья — это Хоши. Хоши, Грета и Джек: вот мои близкие.

Последние одиннадцать месяцев в вечных бегах с ними были тяжелыми, страшно тяжелыми, но они были и очень ценными — по крайней мере, для меня. Когда знаешь, что любой день может стать последним, жизнь ощущаешь совсем по-другому, каждое мгновение становится воистину священным. Нет времени играть в игры, напрасно тратить драгоценные секунды.

Я отворачиваюсь от этой хваткой, коварной женщины. Она даже не знает, что такое любить кого-то. Вивьен Бейнс никогда никого не полюбит, единственный человек, который ей по-настоящему небезразличен, это она сама.

Любовь обладать людьми, подчинять их своей воле — это не любовь вообще: это ее полная противоположность.

Стоило мне подумать о Хоши, о том, каково ей сейчас без меня, как я впал в панику. Впрочем, я тотчас постарался подавить ее. Как мне жить дальше, не зная, где она, не имея возможности быть рядом с ней каждый день? Не зная, жива ли она…

Я пытаюсь прогнать прочь тяжелые мысли. Не надо так думать. Я должен быть сильным. Ради нее, ради Греты и Джека. Я должен найти способ им помочь. Все остальное не имеет значения. Ни моя мать, ни ее гигантский дом и огромные машины, ни ее бесконечные обеды и ужины, ни бессчетные деньги, ни горы предметов роскоши, высящиеся вокруг нее, в то время как у несчастных, которых она угнетает, нет вообще ничего.

— Бенедикт. — В ее тоне впервые послышались нервные нотки. — Ты меня слышишь?

Я упрямо молчу. О чем говорить, если ни одно мое слово не может ничего изменить?

Как обычно, начинает ныть раненое бедро. Я массирую напряженные мышцы, и боль слегка отступает. С тех пор как Сильвио Сабатини подстрелил меня, всякий раз, когда я слишком долго стою, рана напоминает о себе болезненной пульсацией. Мне чертовски повезло, что я вообще не лишился ноги.

Когда мы сбежали, Джек первым делом отвез нас в безопасное место, в один дом, где договорился с доктором, который согласился осмотреть мою рану. Эту женщину-медика звали Бет. Она была настоящим обученным врачом, и она искренне хотела нам помочь. Бет была такой же, как Джек и другие Чистые, которые состояли в движении Сопротивления, чья сеть раскинулась по всей стране. Она навещала нас каждый день, пока раны не затянулись и мы с Хоши не пошли на поправку.

Израненные руки и ноги Хоши восстановились, но ей, вероятно, уже никогда не ходить по канату. Что касается моего ранения, то с ним все хорошо. Я почти не хромаю, но шрам останется навсегда. В том месте, где у меня на ноге когда-то были мышцы, теперь значится вмятина. Я не слишком переживаю по этому поводу, ведь когда на мне джинсы, этого даже не видно, а Хоши говорит, что это боевое ранение. Наверное, так оно и есть.

Надо мной нависает тень. Я поднимаю голову; это моя мать. Она перешла на арену и теперь стоит там, глядя на меня сверху вниз.

На ее щеках горят красные пятна, и, когда она начинает говорить, вся ее мягкость мгновенно исчезает. Ее голос дрожит от ярости.

— Тебе даже не хватает порядочности сделать мне шаг навстречу! Ты заносчивый, глупый мальчишка. Ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что натворил? Или тебе все равно? Ты опозорил меня, опозорил свою семью, опозорил наше доброе имя! Ты заставил меня краснеть перед людьми. На следующей неделе выборы, ты знаешь об этом? Я всю свою жизнь шла к этому, а теперь даже не знаю, сумею ли одержать победу! Твое душераздирающее выступление в Интернете почти год назад побудило армию сентиментальных слюнтяев к действию, они решили, что их долг — грудью встать на защиту бедных, невинных Отбросов. Ты предал меня, а теперь нагло смотришь и молчишь! Ты мог бы, по крайней мере, извиниться!

Я смотрю на нее и усмехаюсь. Я знаю, какое раздражение вызовет моя улыбка.

— Мой сын! — восклицает она. — Мой сын — уголовник, которого разыскивает полиция! Ему вскружила голову какая-то циркачка, гимнастка на трапеции! Я до сих пор не могу в это поверить! Да ты должен валяться у меня в ногах, умоляя о прощении! Знаешь что? Я скажу тебе одну невероятную вещь. Сказать? Узнав, что увижу тебя сегодня, я начала нервничать. Я не знала, что сказать тебе! Все эти месяцы не зная, жив ты или мертв, я пообещала себе, что если тебя найдут, я прощу тебе все. И вот теперь я смотрю на тебя и понимаю, что не смогу этого сделать. Это выше моих сил, Бенедикт, это выше моих сил!

Мне трудно смотреть на нее. Я вижу лишь ее поступки. Я закрываю глаза и вспоминаю Прию, какой та была, когда я в последний раз видел ее. Думаю о Хоши и о том, как моя мать приказала ее убить. Думаю о фортепиано — ее любимой вещи — с его сверкающими белыми клавишами и обо всех умерщвленных по ее приказу Отбросах. Сколько их было? Слишком много, о да, слишком много.

Я больше не могу молчать. С какой стати я должен это делать?

— Что ты хочешь от меня услышать? — Я нарочно произношу эти слова плаксивым тоном. — О, каким глупым, непослушным мальчишкой я был! Мне так стыдно, что я дерзнул ослушаться тебя. Я больше никогда не буду нарушать правил, дорогая мамочка! Я буду делать все, что ты скажешь, только прости меня. Ты с самого начала была права: я никогда бы не полюбил мерзкую циркачку! Знаешь что? Мне действительно жаль. Жаль, что мне потребовалось столько времени, чтобы разобраться, кто ты такая, жаль, что я так долго терпел тебя. Я не хочу твоего прощения! Мне от тебя ничего не нужно! Все, что произошло, все, что я сделал, я бы повторил снова!

Из ее груди вырывается крик ярости.

— Я не знаю, в кого ты такой уродился! — вопит она. — Не знаю, чьи гены ты унаследовал, но уж точно не мои! Я бы никогда не позволила себе так говорить с моей матерью, как ты только что говорил со мной! Я никогда не была такой безрассудной, такой эгоистичной! Я уважала моих родителей. Я уважала власть! Как мой сын мог стать мятежником? Неужели мой сын стал любовником какой-то грязной девки?