Рокот

– Нас топит, звони техслужбе!

Наконец до него дошло: ему никто не отвечает, а сам он не слышит ничего, кроме звука капающей с потолка воды. Ни гомона людей, ждущих у входа в другой кинозал на противоположной стороне холла, ни тихой музыки и постукивания посуды на баре, ни звуков фильма «Отомстить грешному городу», что смотрят зрители в зале «Д».

В кинотеатре царила мертвецкая тишина, и, казалось, в мире остались только он и вода – он и вода – его персональный ад.

По щеке хлюпнула капля, обжигающе ледяная, и Стас мгновенно распахнул глаза. Дыхание, что ему удавалось сохранять почти ровным благодаря мысленному вранью, освоенному ещё в детстве, тут же перехватило. Стас почувствовал, как рубашка на спине намокает, не то от пота, не то от проступившей вокруг влаги, и прилипает к коже, как холодный полиэтилен.

Увиденное не поддавалось объяснению.

Холл кинотеатра и кафе были пусты и залиты водой. Она сантиметров на двадцать покрывала пол. Куски картонных декораций, листовки, салфетки, пакеты плавали по её поверхности, как миниатюрные льдины. При этом вода не врывалась через двери и окна – она сочилась из стен и потолка, её словно генерировали мебель, покрытие стен, сам воздух.

«Твой страх принимает новые формы, только и всего», – последние крупицы здравого смысла утонули в смятении, охватившем сознание Стаса.

Его затрясло так, как не трясло никогда. Не от ужаса, нет, а от того, что он, вероятнее всего, сошёл с ума, что его мозгам требуется срочное медикаментозное лечение.

Паника, как невидимый штопор, вкручивалась в череп вместе с головной болью.

Стас, и правда, мог бы свалить всё на болезнь и галлюцинации, но факты говорили об обратном: он вымок, по-настоящему вымок до нитки, будто успел понырять. Голову и плечи расстреливала ледяная капель, заливала лицо, по спине и рукам текли ручьи. Рубашка, жилет и брюки, не говоря уж о туфлях, отяжелели от пропитавшей их влаги.

Возникло желание раздеться догола, чтобы убрать с себя, как грязь, эту мокрую одежду и больше не соприкасаться с ней. Крошечной частью сознания Стас понимал, что это ничем ему не поможет, и, наверняка, даже сделает хуже, но тяжесть набухшей от влаги материи, как чугунный панцирь, прижимала его к полу.

Он стянул с себя жилет, бросив его тут же, у ног. Сдёрнул с шеи сдавившую горло бабочку и расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Дышать стало легче.

Теперь оставалось самое сложное – оторвать себя от стены.

Вода прибывала быстро и доходила Стасу уже до середины голени, а он не мог сделать ни шага, даже пошевелить ногами – вода словно зацементировала его в себя, обездвижила, завалила булыжниками его ступни. Всем естеством Стас ощущал, как она завоёвывает пространство. Как течёт по лестнице зала «Д», переливается по его мягким, обтянутым ковролином ступеням, как неумолимо и почти беззвучно, заполняет холл, коридор, весь торговый центр.

И с каждой секундой бездействия к нему приходило осознание: если он простоит у стены ещё полчаса, ничего не предпринимая и, как немой зритель, наблюдая за наводнением, то останется здесь навсегда.

***

Это был ещё не ад. Ад наступил через несколько минут.

Здание погрузилось в темноту, подсветка и лампы на потолке первого этажа погасли. Электронное табло часов, что висели над баром, мигнуло, и на нём вспыхнули ярко-красные цифры: «23:04».

Кто-то дышал. Там, за баром, кто-то дышал. Тяжело и неровно.

Потом прозвучал резкий и смачный треск, словно сломался гигантский карандаш, а затем зазвучал оркестр, музыку подхватило эхо. Звук шёл из зала «Д», но не имел ничего общего с «Отомстить грешному городу». Это была композиция совсем из другого фильма или мюзикла, или чего-то ещё. Тревожная, мрачная и в чём-то торжественная мелодия, похожая на траурный марш или…

…заупокойную мессу.

Внутри Стаса всё оборвалось.

Он вспомнил, где слышал эту музыку, – она звучала на похоронах деда. Правда, это было давно, больше десяти лет назад, и Стас надеялся, что забыл её, забыл всё, что с ней связано, но нет, эта мрачная мелодия резанула его по мозгам и нервам, как только он её услышал.

Он даже вспомнил, как мать, посеревшая от горя, сказала ему восьмилетнему:

– Мы проводим дедушку его любимой композицией. Это будет Моцарт, «Реквием». Восьмая часть, которую вы учили с ним наизусть. Помнишь её?

Оказывается, он помнил её и сейчас. Именно она оглушала зал «Д».

Стас всегда поражался тому, что его дед, глухой с детства, слушал музыку. Он её обожал, постоянно тыкал мозолистыми пальцами в старую магнитолу, выбирая радиостанции, и улыбался, когда находил понравившуюся мелодию. Он стучал ладонью по истёртой оплётке руля в такт музыке. В такт. Что он слышал тогда? Вибрации? Низкочастотные басы? Особые волны? Что?..

Деду нравились исполнители всех жанров и направлений. Салон его «москвича» на своём долгом веку повидал и блюз, и рок-н-рол, и оперу, и набившие оскомину хиты, и неизвестные бардовские песни. Дед «слушал» Бетховена, Чайковского, Грина.

Но над музыкой Моцарта он плакал.

Он делал это по вечерам. Уходил в гараж, открывал ворота, заводил двигатель, включал фары и Моцарта, а потом смотрел отрешённым взглядом в лобовое стекло, в сумерки, будто чего-то ждал. Его глаза краснели, на щеках, худых и дряблых, блестели дорожки от слёз. В машине он сидел несколько минут, не больше, после чего выключал фары и магнитолу, глушил двигатель и шёл спать.

Естественно, что соседи считали его сумасшедшим. Да и смерть его была странной. О ней при Стасе не говорили. Он даже не знал, где дед умер, и что с ним случилось.

И вот теперь Моцарт и его «Реквием» всколыхнули память Стаса, уже совсем не ребёнка. Только знакомая симфоническая музыка и слова, спетые множеством мужских и женских голосов, напугали его не меньше воды.

Голоса пели:

Lacrimosa dies illa

Qua resurget ex favilla

Judicandus homo reus.

«Омоет слезами тот день, – зашептало в ушах Стаса, – когда восстанет из праха грешный человек».

Часы над баром опять мигнули, словно напоминая о том, что надо бы прийти в себя и убраться отсюда. На табло высветилось: «23:18». В ядовито-красном свете цифр мелькнула тень, коснулась воды и расползлась по её поверхности, как нефтяное пятно.

За баром кто-то продолжал дышать. Хрипловато и прерывисто, словно мучился приступом астмы.

Стас подавил рвущийся наружу крик отчаяния. Если он позволит себе закричать, то уже не сможет заткнуться, да и, судя по тому, что перед глазами замелькали цветные мушки, скоро он просто-напросто свалится в обморок. И тогда наступит конец всей его бессмысленной борьбе с самим собой.

Вода тем временем достигла колен.

«Если ты не оторвёшь зад от стены, то захлебнёшься, – продолжал в мыслях уговаривать себя Стас. – Давай, пошевели хотя бы рукой. Да, начни с правой, всё верно, или с левой. Начни, с какой хочешь. Только шевелись, шевелись, иначе ты тут сдохнешь. Продвигайся к двери, в зал, там есть пожарный выход. Он ближе, чем парадный. Возможно, в зале остались зрители… возможно… возможно, они и не заметили наводнения… да, в зале точно нет воды, нет воды… дьявол…».

Он опять себе врал.

Он знал, интуитивно чувствовал, что в кинозале будет так же пусто, темно и залито водой, как в холле, как и во всём здании торгово-развлекательного центра. Зато там был пожарный выход.

– Давай же, давай, – прошептал Стас.

Правая ладонь, неестественно тяжёлая, скользнула вверх и вбок по влажной стене, нащупала дверной проём и ручку, – именно в этой двери Стас видел сейчас своё спасение (или гибель: кто знает, что там, за закрытой дверью?).

Не отрывая лопаток от скользкой поверхности стены, он двинулся к проёму, сделал медленный шаг, заставляя ноги преодолеть сопротивление воды, плотной и вязкой, как кисель. Толкнул пальцами дверь (музыка вырвалась наружу, став в разы громче) и протиснулся в зал «Д», но тут же замер на пороге.