Медальон двух монашек

А с первыми петухами они уже въезжали на рынок, где Манефа и Марфа, которой Елпидифор пообещал заплатить за работу торговкой, должны были продавать картошку, редьку, лук и зелень. Сам же Елпидифор, пробежавшись по рынку, указал им цену на их товары и пошёл по своим делам.

Марфа даже удивилась, как у неё споро пошла торговля на рынке. Улыбаясь покупателям, привлекательная девушка громко нахваливала свой товар. Это нравилось и мужчинам и женщинам, которые в основном и ходили по рынку. Не проходили мимо и щеголевато одетые молодые люди, обязательно долго балагурили и покупали что-нибудь. Но таких было немного: картошка, лук и редька мало их интересовали.

И она бы была всем довольна, если бы не испражнение, сделанное какой-то птичкой и попавшее ей на плечо. Хоть и убрала его немедленно, но настроение было безнадежно испорчено. К тому же, пока она это делала, к ней незаметно подошли двое городовых и пристав, а позади – отец Ванечки Розенбаха вместе с хозяином телеги. Руки её были быстро скручены и связаны. Последнее, что увидела Марфа, были деньги, которые отсчитывал Елпидифору Розенбах-старший.

─ Чтоб ты сдох, предатель Елпидифорка! ─ крикнула Марфа. ─ Я ишшо вернуся! И вы усе мене за енто заплатитя!

Тут её руки так стиснули и подняли вверх, что они хрустнули в плечевом суставе, резкой болью ударив по сердцу Марфы так, что у неё чуть сознание не помутилось. Кто-то из городовых тихонько толкнул её под зад коленом. Она так шла и думал. ─ Вот те и новая жистя! Дура я, дура! Низзя никому верить! Ух, как я мужиков таких ненавижу! Ну, обождитя!

А через месяц поезд увёз Марфу на каторгу.

9.

Начало третьей декады августа 1896 года, Медвежий Куст, подсобное хозяйство женского Покровского монастыря.

Смарагда, обнимая верную Маруську, горько плакала: после того, как она выдохнула своё «Да!», таким образом подтвердив, что угорела и перепарилась в бане, всем снова стала безразличной. Её горести и переживания никто не считал оправданными. Винить в своём происшествии стало некого, кроме себя, а Фелицата и Саломия вышли сухими из этой истории.

Вот и скрывалась она, то в келье, то еще где-нибудь, стараясь быть одной. Постепенно приходя к выводу, что виновата во всем только она сама, Смарагда потихоньку начала сходить с ума. ─ А были ли казаки? Вроде бы были. А вроде бы и нет! Баню топила? Топила! Матушки её парили? Парили! В воде купали? Купали и чаем поили. Да, сама во всём виновата!

Смарагда лежала на тахте в своей келье и безучастно смотрела в потолок.

─ Как быстро всё изменилось! ─ она тихо заговорила сама с собой, оценивая своё новое жилище: после изнасилования Саломия выделила ей новую келью и не разрешила ходить на работу. ─ Почему-то не разрешают ходить на работу. Хорошо это или плохо? Не знаю. Может и хорошо. Всё едино никого не хочу видеть! Ни сестер, ни саму Саломию. Даже молиться не хочется. Слава богу, Саломия не заставляет работать!

Невольно она поймала себя на мысли, что больше не называет сестру-хозяйку «матушкой Саломией», а просто по имени, которое ей теперь ни о чем не говорило. Даже Маруська не помогала: появилось какое-то отвращение ко всему тому, что собой олицетворяла её верная Маруська.

Хуже всего было то, что это отвращение прочно поселилось в душе. Даже сами мысли перестали быть активными: ей почему-то ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, ничего! Открытые глаза, неподвижно уставившиеся на серый потолок, почему-то не видели его, а серый цвет только помогал ей быстрее входить в это безразличное состояние. Однако внутри её еще жил кто-то неугомонный.

─ Как же так получилось? ─ этот Кто-то никак не хотел сдаваться и оставлять её в том блаженном состоянии. Он безжалостно сверлил её мозг своими вопросами. ─ Ведь ты же любишь трудиться, играть с Маруськой, делать то, что должно, а не то, что хочется?!

Но в Смарагде как будто поселились два разных Кто-то.

─ Не слушай его, он тебе враг, раз не дает испытывать это блаженство! ─ второй кто-то, сладкоголосый, дающий блаженство покоя, начал переубеждать её. ─ Плюнь ты на всё то, что требует он! Ведь это зов в тот никчемный мир, который так жестоко отнесся к тебе. Здесь я тебя понимаю, а там? Никто! Мало того, разве люди оценили то, что ты творила вокруг справедливость? Делала добро людям? А они? Тебя просто и жестоко изнасиловали, а представили как угар в бане! Скажи, где она, справедливость? Разве тот, кто это сделал с тобой, понес наказание? Ну, отхлестал их плеткой есаул. И всё? За то, что тебе всю жизнь сломали? Какая же теперь ты монашка? Что ты можешь принести в дар Господу нашему? А сестры Фелицата и Саломия? Ведь это они пригласили этих казаков, пили с ними вино и хотели париться с ними в бане. Разве это не разврат? Разве они не сеют разврат на земле? А были ли они за это наказаны? Нет! А ты, чистая и справедливая, почему-то оказалась их жертвой. Честь твоя поругана, воля сломлена, тело изгажено. Так что ж ты сберегла для Христа? Или ты с этим не согласна?

Горячая горько-соленая слеза скатилась по её щеке.

─ Но ведь и она сама виновата: нельзя же быть такой беспечной и слабой в этом мире! Нужно сопротивляться до конца. ─ заговорил первый Кто-то. ─ Смарагда, верь: Бог накажет виновных! Мир вовсе не так жесток и несправедлив. Но пришла тебе пора научиться выживать в нем, а это не просто! Без испытаний невозможно совершенствование души: Бог всем нам дает испытания по силам. И ты переживешь, если изменишься. Не следует обижаться на себя за то, что оказалась слабее. Прости врагов своих, облегчи душу!

─ Не слушай его, не верь словам этим! ─ опять взялся за своё Сладкоголосый. ─ Что ж он тебе не помог спастись, защититься от насильников? Или тех, кто обманул всех? Даже и не пытайся что-то изменять в этом мире: никто и ничего в нем не изменит! Пусть объяснит, почему ты никому не нужна? Почему тебя ни к кому не пускают? С деревьев опадают листья, трава зеленая желтеет и жухнет. Люди растут и умирают. Каждый шаг нас приближает к могиле, так стоит ли бороться, стараться выживать в этом несправедливом мире. Зачем тебе опозоренное тело? Ведь ты теперь не сможешь быть «девой Христовой», как когда-то хотела! Плюнь на этот мир людишек: пей самогонку, как многие это делают втихаря. Вспомни, как тебе было хорошо, когда ты выпила целый стакан её!

И Смарагда вспомнила то блаженное состояние, в котором не было места тревоге и унынию: Саломия потом еще несколько раз угощала её этим напитком.

─ Ну, чо ж ты? Это ведь так просто: надо встать и пройти в дверь Саломии! А там в шкафчике несколько бутылок благодатной жидкости. ─ уговаривал Сладкоголосый. ─ Возьми одну! Плюнь на всё! Пойдем в мир, где тебя все любят и ждут! Иди!

И Смарагда, шатаясь, вышла из своей кельи, прошла смело в келью сестры-хозяйки Саломии, нашла шкафчик, открыла и прямо из горла бутылки стала вливать себе в рот крепкую вонючую жидкость.

Однако, не успела она выпить и стакана, как была поймана сестрой-хозяйкой. Та, недолго думая, отобрала бутылку, покачала укоризненно головой и отвела Смарагду на прежнее место. А ключ от закрытой кельи положила себе в карман.

Смарагда же, блаженно улыбаясь, легла на тахту и захрапела, как будто ничего не случилось. Проснулась она после обеда с сильной головной болью. Но еще больше её испугала нечто другое: ей казалось, что она – молоденькая пушистая сосенка. Чьи-то жестокие руки сознательно и против её воли, смяв всю её невинность и чистоту, ломают ствол прямо посередине. Эти руки совершенно не заботит то, что ей еще надо жить: они гнут и ломают ствол, повреждая её здоровые слои и сердцевину.

Теперь уже осталась лишь гибкая кора, которая пока никак не поддается врагу, сопротивляется, борется. ─ Ведь когда-то сосенка стремилась к неизвестному, благостному счастью быть «Христовой невестой». А теперь? Ствол и нежная древесина верхних веток её поруганы, сломлены, а путь к прежнему счастью навсегда закрыт! Как быть? Стоит ли ей, молодой пушистой сосенке дальше жить?