Страница 4 из 9
На этот раз маскировочные шторы на окнах подняты, и караульное помещение залито солнечным светом. Быстро завтракаем, поглядывая в окна, торопясь поскорее выйти на свежий воздух. Появляется из своей комнатки капитан Худяков в светлой офицерской шинели, на ходу вдевая ремешок портупеи в тренчик на груди.
– Погодка-то, а? Шепчет! – произносит он с обычным своим выражением угрюмой насмешливости на лице пропойцы. – А ну, орёлики, выходи строиться!
Он идет с нами разводящим. Мы бодро топаем за ним, жмурясь от сверкающего на солнце снега, с удовольствием вдыхая февральский морозец, в котором отчетливо чувствуется запах весны.
– Эх, ружьишко бы сейчас! – говорит капитан, оглядываясь по сторонам.
– И погоны к черту, – подсказывают сзади.
– Разговорчики в строю!
– Вы сами начали…
Вот он, мой пост. Перед воротами, поджидая нас, стоит «старый суворовский солдатик» Сашка Платицын в расстегнутом тулупе с торчащей из пазухи металлической черточкой – стволом повешенного на грудь автомата. Он улыбается нам навстречу всеми своими суровыми морщинами, как щедрый даритель этого солнечного утра, начавшегося еще на рассвете, когда он стоял тут – единственный и слегка уставший соучастник.
– Привет, мужики, – говорит он севшим от долгого молчания голосом. – Как спалось?
– Караульный первого поста, на пост шагом марш! – командует капитан.
Я выхожу вперед и становлюсь рядом с подтянувшимся Сашкой – плечом к плечу, но лицом в противоположную сторону.
– Сдать пост, – командует капитан.
Мы с Сашкой поворачиваем друг к другу головы, он сиплой скороговоркой перечисляет все, подлежащее охране на посту, после чего я поворачиваюсь на месте кругом, и он отчеканивает: «Пост сдал!», а я: «Пост принял!» Все это мы проделываем улыбаясь и подмигивая друг другу, в то время как капитан, задрав голову, щурится на верхушки сосен. Потом он подает команду, и все, кроме меня, трогаются дальше, на другие посты. Сашка торопясь скидывает тулуп.
– Не надевай его, Дюка, запаришься, – советует он. – Солнышко-то сретенское вишь как припекает. Чего там на завтрак-то? – оборачивается он уже на бегу.
– Керзуха, Старый, пальчики оближешь!
Они скрываются в лесу. Повесив тулуп на перекладину караульного грибка, я осматриваюсь. Тишина и безлюдье, лес со всех сторон подступает к поляне, посреди которой тянется складской корпус… Вот когда я впервые ощутил себя тем, кем и был на самом деле, – полновластным хозяином этой территории. И медленно двинулся по тропинке вдоль колючей проволоки, по-хозяйски обходя свои владения.
Самый веселый фильм
Кино привезли под вечер. Мы помылись после работы и поужинали, и теперь ждали остальных.
Солнце закатывалось по ту сторону поляны. Туда направлены были стволы наших пушек. Туда же уходила, извиваясь, дорога. Разгоряченному за день телу становилось прохладно.
Мы ждали возле большого деревянного здания, которое неизвестно кто и зачем построил в этом лесу, с высоким чердаком и редкими окнами. Одно время оно служило продовольственным складом полка, и до сих пор на стеллажах оставались рассыпанные крупы и вермишель, а наверху, на чердаке, хранилось прелое сено; там была еще машина для резки хлеба: одной рукой надо крутить колесо, а другой – заталкивать в нее буханки, – только она заржавела и никуда не годилась. Мы курили, прислонившись к бревенчатой стене, и поглядывали на дорогу.
Первыми пришли два грузовика из Ляды. Они развернулись среди сосен, и солдаты устало полезли через борта. Мы смотрели, как они подходят, отмахиваясь от комаров. Это приехала восьмая батарея.
Они подошли и встали полукругом, некоторые опустились на траву.
– Закурить дайте, – попросили.
– Что же вы в Ляде не разжились?
– Ну да, разживешься там…
Они разгружали составы на станции и каждый вечер возвращались обратно, поэтому мы не очень их приветствовали. – Кормят-то ничего?
– Кормят нормально. Вот только с куревом плохо.
– А так ничего?
– А так нормально.
Они закурили и тоже стали смотреть на дорогу.
Потом пришла машина с колхозниками. Мы подумали сначала, что едут с лесопилки, и даже от стены отделились, чтобы встретить их, а это оказались «колхозники» – взвод, работающий на заготовке сена. Но мы все равно вышли к ним: они приезжали в лагерь только по воскресным дням. Они кричали из кузова:
– Какая фильма будет? Если опять как в прошлый раз, мы лучше уедем! – и спрыгивали на землю. Лица у них были красные от степного солнца, гимнастерки сильно побелели. – Здоро́во, артиллеристы! Привет, восьмая! Кто тут еще? А с лесопилки не приехали?
Теперь мы все стояли вокруг машин и смотрели на поляну, но не на дорогу уже, а правее – туда, где лес с той стороны близко подступал к нашей опушке.
– Опять им, наверное, гады машину не дали. Замудохались ребята с планом, и машину им не дали. Очень просто.
– Вот кто вкалывает, – сказал Валька Софрошкин. – Вот кто вкалывает так вкалывает.
Он напрасно это сказал, все и так это знали. Все знали, как работают на лесопилке.
– Был я там, да вовремя смылся. Руки отрываются, как вспомню.
Он и это напрасно сказал. Он слишком часто вспоминал лесопилку.
Поляна застилалась вечерним туманом. Мы не расходились от машин.
– Хоть пешком, а придут.
В наступающих сумерках Купалов рассказывал желающим:
– Все у нас хорошо, одно плохо: идти некуда. Потому что хотя и спим на сене, и молоко хлебаем, но все ж таки пустота вокруг. Литер говорит: выполнил норму – отдыхай. Сам же каждый вечер в город на мотоцикле упиливает, к бабе своей, и до утра поминай как звали. Он потому и упиливает, что знает: куда мы денемся? Степь кругом, как ладошка. Выйдешь в поле, сядешь срать – далеко тебя видать.
Около машин сдержанно засмеялись.
– Легко живете, сволочи, – это кто-то из лядовских позавидовал. – Никто у вас над душой не стоит.
– Я же тебе говорю: идти некуда, – объяснил Купалов. – Некуда, и все тут.
– Все равно, работенка не грязная.
– Пыльная зато. Потому и молоко пьем. Вредное производство, понял?
– Вот кто вкалывает, – вставил Софрошкин. – Сено-то небось полегче бревен. А, Купалыч?
– Ладно, брось, – ответил Купалов.
И в эту минуту они показались.
Они вышли из леса там, где мы их и ждали, – шинели внакидку, пилотки поперек головы, – похожие на банду дезертиров, рослых, улыбающихся дезертиров, и мы тотчас двинулись им навстречу. У каждого из нас были дружки на лесопилке.
Два часа они шли к нам по лесу, без дороги, насвистывая, сшибая палками шишки и трухлявые пеньки. Они шли к нам теперь по колено в тумане.
– Без начальников идете, солдаты?
– А мы их в рот драли, начальников! – зычно откликнулся Аркаша Мацнев, он шел первым. – И так, и так их, и по-всякому!
Аркаша любил точные выражения и никогда не терялся. Он похож был на молодого Тараса Бульбу, а за ним шли другие.
Шел Олег Моргунов, длинноногий неунывающий запевала. Шел грузный Журавлев по прозвищу Лошадь. Старый шел, он же Сашка Платицын; ему было двадцать пять, и он казался нам стариком. И Феронов, и Швейк, и Снегурочка… Все они были один к одному, и среди них были Жан с Мишкой.
Высокие, крепкие, они прошли сквозь нашу толпу и шли дальше, окруженные нами, постепенно с нами перемешиваясь. На ходу мы хлопали друг друга по спинам.
– Ну как, все целы?
– А что нам сделается!
– Старый, ты жив еще? Держи пятерку!
– Ха! Дюка! – сказал Полковник. – Здравствуй, Дюка! Кто тебя так разукрасил? Жан, иди сюда! Вот он, Дюка, с побитой мордой.
– Пустяки, – сказал я. – Давно уже. Привет, Жан.
– Пустяки, – переспросил Полковник. – Кто?
– Ну, с Витькой Степановым поругались.
– Дать ему?
– Не надо, мы уже…
– Уже простил? – сказал Полковник.
Я сразу заметил, что он опять не в себе, а Жан шел рядом, волоча шинель, и улыбался молча.